Лидия Бердяева - Профессия: жена философа. Стихи. Письма к Е. К. Герцык
Вернувшись, Ни рассказал о собрании, где было человек 75 франц<узских> писателей, ученых, художников. Наметили план будущих декад. Ни просили принять участие в декаде «Об аскетизме», и по поводу этого Ни говорил о своем понимании «аскетизма» как выработки «внутреннего» человека, его закала.
Вторник, 2 апреля
Холод. Даже снег срывается вместе с дождем... Заболела Женя. Сильная боль в ноге — простудила нерв...
У Ни только что был один англичанин, почтенный господин, очень элегантно одетый... После его ухода Ни говорит: «Представь себе, он читал по-русски все мои книги и приехал поговорить со мной о том, что ему делать». Он совершенно растерян. Говорит, что мир в ужасном состоянии и он, как христианин, не знает, что ему [нужно] делать, и просит Ни ему помочь, посоветовать. Ни ответил ему, что в своих книгах он отвечает на такие вопросы в общих чертах, но индивидуально
102//103
отвечать трудно. Нужно знать условия, знать самого вопрошающего, его возможности.
Знак времени! Кто бы подумал, что этот на вид такой солидный, спокойный, чинный господин едет из Парижа в Кла-мар (даже не предупредив Ни), чтобы найти у него ответ на такой вопрос? Какая всюду растерянность, и вспоминаются слова Апокалипсиса: «Люди будут в недоумении»[241].
Вечером последняя лекция Ни — подведение итога всех предыдущих. Лекция, освещающая совершенно по-новому все события в России, углубляющая их смысл и вскрывающая источники... Думаю, мало кто понял и оценил, хотя и аплодировали[242].
Среда, 3 апреля
Я полдня в Париже. Сначала в госпитале у моего бедного больного. Затем кое-какие покупки для больной сестры. Вечером — чтение Ибсена.
Утром за кофе Ни письмо от франц<узского> философа Le Senne. Хвалебный отзыв о книге Ни о Достоевском. Сообщает, что новая книга Ни (в издании La Senne и Lavelle) выйдет в июле, но о самой книге не пишет.
«Я думаю, — говорит Ни, — эта книга мало кому понравится. Французы в большинстве или картезианцы, или томисты, русские — платоники. Я же в линии Бёме. Я — волюнтарист».
Холод, срывается снег, и странно видеть из моего окна цветущее дерево абрикоса... Природа в таком же хаосе, как и весь мир. Для меня явно какое-то соответствие между миром неодушевленным (если, впрочем, есть таковой?) и одушевленным.
Пятница
Я у Осоргиной. Квартира полупустая. Мы ушли ужинать в кафе. Грустно!
Суббота, 6 апреля
Милая старушка няня пришла поздравить меня с именинами (хотя я праздную их по новому стилю). Принесла просфорку (вот где единство Церквей!) и бублики собственного пече-
102//103
нья. Она очень всех нас любит, а в ней для нас как бы оживает подлинная душа русского народа. Ее язык, такой московский, звучит, как голос России...
Сегодня Ни сказал мне, что вновь занялся своей будущей книгой о духе и духовной жизни. «Я перечитываю с начала Евангелие, и всюду там "дух", "рождение в духе", "дух ведет в пустыню", "дух нисходит". Но как мало обращают <внимание> именно на это в Евангелии!» — говорит он.
Воскресенье, 7 апреля
Сестра, бедная, едва двигается — сильная боль в ноге... Все хозяйство на мне. Хотя никого не звали, но к 5 ч. приходят проф. Ганеман (изгнанный из Германии), Ф. И. Либ, Извольская и М-lle Ильинская (член Пореволюционного клуба)[243], П. К. Иванов... К концу вечера мне плохо. Как всегда, в доме переполох. В 11 ч. зовут доктора. Он делает вспрыскивание и укладывает меня в постель на три дня. Находит сильное нервное переутомление, увы!
[Мой любимый] Ни всегда так мучится, когда я заболеваю, и это еще ухудшает мое состояние. Нужно видеть его [нежность], заботу, уход, чтоб оценить его сердце... Он то и дело наклоняется ко мне: «Маленький мой! [Любимчик]» — слышу его голос над собой и мучусь, что причиняю ему страдание. Нервность его требует особенной атмосферы покоя, а где теперь возможно дать ему этот покой?
Вечером, или скорее уже ночью, он садится около меня в кресле и говорит каким-то особенно проникновенным голосом: «Я сейчас молился, и вдруг одна мысль как-то пронзила меня: если верить в Бога — ничто не должно быть страшным!»
Я догадываюсь. Он молился обо мне, боялся за меня, и эта мысль его утешила, ободрила... Ни очень боится болезней. Это травма его детских лет, проведенных у постели всегда больной (печень) матери[244] с ее тяжелыми припадками прохождения камней, когда она кричала всю ночь, и маленький Ни дрожал от страха, слушая эти крики.
«Я не боюсь ни пушек, ни ружей, но боюсь болезни», — часто говорит он мне... И это не слова. Я как сейчас вижу его ночью, при свете огарка, склоненного над статьей (кажется, о
104//105
Соловьеве), в то время как над нашим домом летали и разрывались снаряды, [из которых один попал в комнату над кабинетом Ни, но не разорвался (каким-то чудом!) и утром был найден под кушеткой дамы, живущей над нами, и с большими предосторожностями вынесен из дома. Ходил Ни и под пулями на разные собрания в Москве во время восстания большевиков, ходил в Манеж уговаривать солдат сдаваться и напрасно не проливать кровь (в дни, когда в Петрограде уже произошло падение царской власти, а в Москве еще была полная растерянность и часть войск была на стороне монархии). Он не из тех, что смел лишь на словах... Он всюду и всегда защищает то, во что верит, и этого-то многие ему не прощают...]
Среда, 10 апреля
Вечером Ни, вернувшись с прогулки, входит в мою комнату и говорит: «Шел я и думал: вот уже 11 лет, как мы живем в Кламаре! Ведь это большой отрезок жизни. Здесь я написал свои большие книги: "Философия свободного духа", "О назначении человека", "Судьба человека в современном мире", "Я и мир объектов". Все эти книги будут связаны с нашей жизнью здесь».
[А я подумала: «Да, очевидно, Россия еще не доросла до того, чтобы такие книги писались там». Но Ни я этого не сказала, зная, что ему это будет неприятно. Его любовь к России — неизменна, несмотря ни на что.]
Четверг, 11 апреля
Со всех сторон слухи о войне. Неужели она возможна?
Неужели мир действительно в состоянии такого безумия?
Смотрю на цветущие снежно-белые деревья, на весеннее небо, слышу издали щебетанье птиц — и не верю, не могу верить в возможность такого кровавого кошмара!
Вчера и сегодня провожу дома, никуда не выхожу. Отдыхаю после сильного переутомления. Ни пичкает меня разными каплями, пилюлями... Вечера все дома, читаем Ибсена... Как мало ценят его! Какое благородство духа, какая мощь, смелость! Насколько близок мне этот северный, но такой страстный, бурный дух, и какими жалкими кажутся по сравнению с
