Валерий Могильницкий - Безымянные тюльпаны. О великих узниках Карлага (сборник)
Свою книгу Лидия Соостер завершила так:
«Похоронила я его в Таллине, на Лесном кладбище. Юло в последние годы так хотел вернуться в Эстонию, чувствовал себя эмигрантом, говорил, что у него отняли Родину. Долго думали, какой памятник поставить, в итоге решили поставить яйцо — по Соостеру — это символ жизни!»
Постамент, на постаменте — большое яйцо из бронзы. А вокруг — кусты его любимого можжевельника по всей ограде. Сегодня Юло Соостеру было бы 90 лет.
Глава пятнадцатая
Безымянные тюльпаны
Десять летя прожил в Джезказгане, работая собственным корреспондентом газеты «Казахстанская правда». И, конечно же, постоянно находил следы былой жизни заключенных Степлага. Многое о ней мне рассказала узница особлага в Кенгире, подруга моей мамы Анна Стефанишина. Она довольно часто приходила к нам в гости в городе Никольском вместе со своим мужем Володей. Как я уже писал, была она малоразговорчива, но, судя по всему, многое знала о Степлаге и его обитателях. Она впервые назвала мне фамилии поэтов, томившихся в Кенгире, — Руфь Тамарину, Терентия Масенко, Матвея Талалаевского. Это были люди, которые своей верой в завтрашний день, близкое освобождение «от оков тирана Сталина» буквально заряжали всех узников Степлага, всех тех, кто с ними общался. Особенно хорошо отозвалась Анна о Матвее Талалаевском, который организовывал концерты в Степлаге в 1952–1954 годы, сам прекрасно читал свои стихи со сцены. Он как раз и был душой коллектива поэтов, томившихся в Кенгире, обреченных на произвол и унижение хозяев в красных погонах.
— Я помню его — статного и красивого, — говорила мне Анна Стефанишина. — Однажды он поднялся на сцену, подошел к старенькому пианино, заиграл и запел песню военных лет… Это была песня Модеста Табачникова «Когда мы покидали свой любимый край». А слова этой песни принадлежали самому Матвею Талалаевскому.
Когда Анна рассказала об этом факте, то я сразу же вспомнил, что стихи к песне Табачникова Матвей Талалаевский писал вместе с другом фронтовых лет, журналистом Зельманом Кацем. В 1943 году они вместе работали в редакции фронтовой газеты «Сталинское знамя». И довольно часто выезжали на передовую. Однажды, когда они вернулись в редакцию с мест боев и пожарищ, чтобы «отписаться» и хоть немного отдохнуть, к ним подбежал взволнованный Табачников (он тоже состоял в штате фронтовой газеты) и крикнул:
— Ребята! Наши войска взяли Ростов-на-Дону! Надо бы посвятить этому событию песню.
И он начал напевать мелодию, то и дело повторяя слова: «И вот мы снова у стен Ростова»… Талалаевский и Кац сразу подхватили: «И вот мы снова у стен Ростова, в отцовском дорогом краю».
Откуда я все это знал? Когда я работал в Ростове-на-Дону в редакции газеты «Молот», то, помню, в 1975 году мне доверили выпустить книгу — сборник материалов «Ратный и трудовой подвиг ростовчан» — к тридцатилетию Великой Победы. И работники областного партийного архива передали мне огромную папку с документами, подобранными специально к этой дате. И среди них стихи фронтовых лет разных поэтов, в том числе Талалаевского и Каца. И на всю жизнь я запомнил их текст к музыке Табачникова… Он до сих пор хранится у меня в архиве.
Когда мы покидали свой любимый край
И молча уходили на восток,
Над тихим Доном,
Под старым кленом
Маячил долго твой платок…
Я не расслышал слов твоих, любовь моя,
Но знал, что будешь ждать меня в тоске.
Не лист багряный,
А наши раны
Горели на речном песке.
Изрытая снарядами, стонала степь,
Стоял над Сталинградом черный дым.
И долго-долго
У синей Волги
Мне снился Дон и ты над ним.
Сквозь бури и метелицы пришел февраль,
Как праздник, завоеванный в бою.
И вот мы снова
У стен Ростова,
В отцовском дорогом краю.
Так здравствуй, поседевшая любовь моя.
Пусть кружится и падает снежок
На берег Дона,
На ветки клена,
На твой заплаканный платок.
Опять мы покидаем свой любимый край.
Не на восток — на запад мы идем.
К днепровским кручам,
К пескам, сыпучим.
Теперь и на Днепре наш дом.
В свое время эту песню исполнял, насколько я помню, ансамбль песни и пляски Северо-Кавказского округа. О ней написали в газете «Мой Ростов» ветераны 4-го Украинского фронта как о самой любимой песне фронтовиков.
К сожалению, в сборник «Ратный и трудовой подвиг ростовчан» она не попала. Цензор снял ее, укоряя меня:
— Вы разве не знаете, что Талалаевский после войны стал «врагом народа», сидел в лагерях? Еще не время его имя восстанавливать…
И вот спустя несколько лет в Казахстане я узнаю от Анны Стефанишиной, что, действительно, Матвей Талалаевский, журналист-фронтовик, гвардии майор, награжденный двумя орденами и тремя медалями за ратные и трудовые подвиги, был осенью 1951 года репрессирован, приговорен к 10 годам лишения свободы с содержанием в ИТЛ строгого режима. Он пробыл в Кенгире три года. В разных архивах СНГ сохранились копии его писем из лагеря дочери Ирине и жене Кларе (ищите в Интернете).
В письме от 22.03.54 г. он им пишет:
«С переходом на новую физическую работу очень с непривычки устают руки и ноги. Надеюсь, что нервы укрепятся и мускулатура тоже». А в письме от 25.05.54 г. он описывает свою новую работу: «Работаю в столовой главполомоем, т. е. мою полы, окна, столы и очень жалею, что перестал быть грузчиком и штукатуром. Но хныкать не надо — был ведь и Горький посудомоем. Пригодится для будущих моих романов!»
Его оптимизму можно было только позавидовать! Веру в будущее, что придет время и справедливость восторжествует, поддерживали и укрепляли в нем письма дочери и супруги. Ирина пишет ему 9 августа 1952 года:
«Вчера я, наконец-то, прочла твое первое письмо издалека. Как оно меня обрадовало! Ведь это значит, что у нас вновь восстановлена связь с тобой, что ты ожил для нас, что ты снова приобрел глаза во внешнем мире.
Мы будем стараться, чтобы наши письма служили тебе опорой на твоем трудном пути. Главное: верь, и верь крепко, что мы по-прежнему верны тебе и крепко верим, что еще и на нашей улице будет праздник. Мои друзья, знающие о несчастье, глубоко сочувствуют тебе и страшно сожалеют о случившемся. Они не верят, что ты был повинен, так же, как в этом убеждены и мы. Мужайся, ведь ты сильный, я верю в тебя, отец!»
