С. Пророкова - Левитан
Он поспешил написать писателю об этом чтении, сдобрил, конечно, свое письмо порцией добродушной шутки: «Я вчера прочел этот рассказ вслух Софье Петровне и Лике, и они обе были в восторге. Замечаешь, какой я великодушный, читаю твои рассказы Лике и восторгаюсь! Вот где настоящая добродетель».
Но шутки отходят в сторону, и звучат слова, сказанные от самого сердца: «В предыдущие мрачные дни, когда охотно сиделось дома, я внимательно прочел еще раз твои «Пестрые рассказы» и «В сумерках», и ты поразил меня как пейзажист. Я не говорю о массе очень интересных мыслей, но пейзажи в них — это верх совершенства, например, в рассказе «Счастье» картины степи, курганов, овец поразительны».
Оценка эта была особенно дорога писателю — ведь она дана пейзажистом, который многие годы бился над тем, чтобы цветом выразить свои впечатления от природы. Чехов сделал это словами. И как много духовно близкого нашел Левитан хотя бы в этом описании степи:
«В синеватой дали, где последний видимый холм сливался с туманом, ничто не шевелилось; сторожевые и могильные курганы, которые там и сям высились над горизонтом и безграничною степью, глядели сурово и мертво; в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к человеку; пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они все еще будут стоять, как стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и какую степную тайну прячут под собой».
Мысли, выхваченные из недр души Левитана. Как часто, оставаясь один на один с другом, он говорил ему о своей тоске, о ничтожестве человека перед спокойным бессмертием природы. И показалось, будто осколок собственной души присутствует в этом рассказе.
Близость! Оба стеснялись выражать ее внешне. И только нет-нет промелькнет в письме замаскированная нежность: «Целую тебя в кончик носа и слышу запах дичи. Фу, как глупо, совсем по-твоему».
Или мужская, суровая ласка: «Дай руку, слышишь, как крепко жму я ее».
Их тянет друг к другу, они хотели бы чаще видеться. То Чехов заманивает Левитана в Богимово, то художник обольщает его прелестями рыбной ловли: «Было бы крайне радостно видеть твою крокодилью физиономию у нас в Затишье. Рыбная ловля превосходная у нас: окуни, щуки и всякая тварь водная!» Но в Богимово Левитан во второй раз так и не собрался поехать: «затеяны вкусные работы».
Когда Левитан с Ликой были в Алексине, вечером они предавались обычным занятиям: Чехов импровизировал. Лика пела, Левитан читал стихи и среди них — свое любимое пушкинское: «В уме, подавленном тоской…»
Стихи продолжали звучать и после отъезда гостей, преследуя своей навязчивой мыслью. И Чехов просит прислать ему полный текст пушкинских стихов.
Левитан ответил и позже прочитал стихи в эпиграфе к XVII главе чеховской «Дуэли».
Интересная подробность: читаешь рассказы Чехова, следующие за годами знакомства с Левитаном, и очень часто чувствуешь в них его присутствие. Редко — это какая-то черта, похожая на Левитана. Скажем, внешний облик нотариуса в рассказе «Несчастье», где героиней — Софья Петровна.
Иногда это мысли, которые были предметом споров между Чеховым и Левитаном, а потом вложены писателем в уста его героев.
Особенно отчетливо это чувствуется в рассказе «Огни». Словно мы присутствуем при разговоре друзей, словно слышим глуховатый голос Левитана, печальные интонации его больной души. Словно только что произошел этот эпизод, когда Чехов с братьями пришел к Левитану в Максимовку и застал его после попытки к самоубийству.
Это именно его раздирают мысли о неизбежной и близкой смерти, о бренности всего живущего, о тоске, которая давит душу художника, заслоняя от него порой и радость молодости и радость самого бытия. А рассказ «Огни» как бы служит подтекстом к картине Левитана «Над вечным покоем».
Так тесно сплелись творческие пути художника и писателя. В повести «Три года» Чехов приводит героиню Юлию Сергеевну на выставку передвижников, и явно левитановский пейзаж раскрывает ей тайну настоящего искусства.
Вы не найдете картины у Левитана, которая бы точно соответствовала чеховскому описанию. Но тонким чутьем художника он сумел рассказать о магическом действии его полотен.
И когда потом потрясшая Юлию Сергеевну картина появилась в ее гостиной, Чехов показал, как облагораживающе воздействует на человека истинно талантливое произведение — такое, которое напоминало хотя бы левитановский «Омут».
В нескольких верстах от Затишья было имение Берново, принадлежавшее баронессе Вульф. Левитан пришел как-то туда и заметил там старую плотину через реку. Его заинтересовал этот мотив. Баронесса Вульф рассказала ему трагическую легенду, передающуюся об этой тихой заводи из уст в уста.
Бывал тут Пушкин, он гостил в имении Малинники и там слышал рассказ о трагедии, происшедшей у заброшенной мельницы. У мельника была красавица дочь Наташа, а у деда баронессы Вульф — тоже очень красивый конюший. Молодые люди полюбили друг друга. Когда Наташа ждала ребенка, кто-то донес об этой тайной любви барину-деспоту. Он приказал конюшего засечь до полусмерти, а потом отправить на всю жизнь в солдаты.
Наташа с горя утопилась в этом омуте.
Драматическая история поруганной любви послужила Пушкину для создания «Русалки».
Левитан слушал эти рассказы, и заброшенная плотина облекалась для него мрачной поэтичностью. Его влекло сюда, к темным от времени толстым бревнам, к таящей тайну стоячей воде и глухому лесу.
Мысль о картине легла на бумаге в первом эскизе, сделанном тушью и сепией. По этому эскизу Левитан писал большой этюд с натуры. Но Берново далеко, и каждый день ходить туда с громоздким подрамником утомительно. Кувшинникова потом вспоминала:
«…целую неделю по утрам мы усаживались в тележку — Левитан на козлы, я на заднее сиденье — и везли этюд, точно икону, на мельницу, а потом так же обратно».
Картина затянула Левитана. К осени, когда Софья Петровна уехала, Левитан переселился в большой дом. Хозяева имения предоставили ему для работы светлую столовую с пятью окнами. Там-то он и начал писать «У омута».
Иногда отрывался от картины и просил позировать для портрета хозяина дома Н. П. Панафидина. Он изобразил его сидящим в кресле со спокойно сложенными на коленях руками. Портрет, видимо, был похож на модель, родные его любили. Он долгие годы висел в столовой, и, как вспоминает Т. М. Смирнова-Панафидина, с самых детских лет она не могла представить этой комнаты без дедушки, сидящего в кресле.
Тем же летом Левитан написал и второй портрет Панафидина, во весь рост.
Это как бы благодарность за радушие, с каким встретили художника все члены семьи Панафидиных.
