Константин Поливанов - Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения
Л. Флейшман в книге «Борис Пастернак в двадцатые годы» убедительно показал, что описание отношений Маяковского и Пастернака в «Охранной грамоте», хотя и касается главным образом событий и фактов 1910-х годов, но в большей степени передает уже содержание их отношений конца 1920-х. Так, подробно описанный эпизод, когда Пастернак требовал от Маяковского дать печатное извещение о том, что он, Пастернак, не примет участия в поэтическом вечере осенью 1917 года, приобретает смысл именно политического шага последнего в эпоху рубежа 1920–1930-х годов, если вспомнить, что вечер, от участия в котором он хотел отказаться в подчеркнуто демонстративной форме, назывался «Большевики искусства» (хотя название вечера и не упомянуто в «Охранной грамоте», но многие первые читатели повести могли, вероятно, вспомнить и сообразить, о чем идет речь). Читатель конца XX века увидит и еще один политический намек в описаниях отношений двух поэтов (трудно сказать, возникали ли подобные ассоциации на шесть десятилетий ранее): в первоначальной редакции «Охранной грамоты», описывая свою последнюю встречу с Маяковским до тех расхождений, которые начались уже с осени 1917-го, Пастернак завершает описание фразой: «Мы дошли до Лубянки и разошлись в разные стороны».
Подчеркивая в «Охранной грамоте» «совпадения» с Маяковским лишь в своей первой книге стихов «Близнец в тучах», Пастернак, что также отмечено Флейшманом, намеренно акцентирует то, что их литературные пути разошлись уже в самом начале. В действительности куда больше «совпадений» мы найдем между книгами «Простое как мычание» и «Сестра моя – жизнь», которую Маяковский, как неоднократно подчеркивает Пастернак, ценил очень высоко. Само название – «Сестра моя – жизнь» – не может не ассоциироваться с обращением к земле в стихотворении «От усталости»: «Сестра моя!» (ср. также сходное обращение в стихотворении «Несколько слов обо мне самом»: «Солнце! Отец мой!», а в стихотворении «Несколько слово моей жене»: «…идет луна – жена моя»). Сходство между двумя книгами можно усмотреть в их внутреннем членении, ведь до «Сестры моей – жизни» Пастернак не выделял в своих книгах циклы и подциклы, названия же разделов «Простого как мычание» тоже вызывают ассоциации со стихами «Сестры моей – жизни»: «Ко всей книге» можно сопоставить с пастернаковской «Надписью на “Книге степи”», «Я» и «Несколько слов обо мне самом» легко сопоставляются с первоначальным заглавием важнейшего стихотворения «Сестры моей – жизни» «Зеркало» – в рукописи 1919 года оно было озаглавлено «Я сам». Нельзя здесь не вспомнить и о том, что самая ранняя из сохранившихся беловых рукописей книги «Сестра моя – жизнь» (другие рукописи не сохранились или не известны) открывается дарственной надписью Пастернака Лиле Юрьевне Брик, которой посвящено открывающее книгу «Простое как мычание» стихотворение «Ко всей книге». «Совпадений» между двумя книгами действительно очень много. Несомненно, связаны строка из уже упоминавшегося стихотворения «Несколько слов о моей жене»: «В бульварах я тону, тоской песков овеян» и стихотворение Пастернака «Тоска», начинающееся строками: «Для этой книги на эпиграф пустыни сипли…». Число подобных примеров значительно, многие из них уже описывались в исследовательских работах. Важно отметить также наличие перекличек с «Простым как мычание» еще и в книге «Поверх барьеров» (1917). О том, что степень сходства, родственности Маяковского и Пастернака в этот период ясно осознавалась последним, свидетельствует все та же «Охранная грамота». Описывая лето 1914 года, проведенное вместе с семьей Ю. Балтрушайтиса на Оке, Пастернак пишет: «Когда же мне предлагали рассказать что-нибудь о себе, я заговаривал о Маяковском. В этом не было ошибки. Я его боготворил. Я олицетворял в нем свой духовный горизонт…» (с. 221). (Об этих разговорах Пастернак писал в письме родителям: «…Кстати, говорили о футуристах, он [Ю. Балтрушайтис] признает Маяковского как “подлинное дарование”»). Не следует, впрочем, забывать разительное отличие в поэтическом восприятии окружающего мира, фактически противопоставляющее «Простое как мычание» и «Сестру мою – жизнь».
Вспоминая о восхищении Маяковским «Сестрой моей – жизнью» (мы не будем здесь анализировать «многослойное» значений описаний этого восхищения) Пастернак в то же время подчеркивает, что Маяковский «не любил “Девятьсот пятого года” и “Лейтенанта Шмидта” и писание их считал ошибкою» (с. 331). Это утверждение – также, видимо, одна из «неточностей». Обратимся к письму от 6 мая 1927 года к Ж. Л. Пастернак: «…У меня был трудный год. Само собой и неизбежно произойдет у меня разрыв с истинными моими друзьями, Асеевым и Маяковским, главное – с последним. Их чувства особенно теплы были ко мне весь этот год, в особенности со стороны Маяковского, у которого представленья о “905-м годе” просто преувеличенные. Тем горше для меня эта неизбежность…». Как видим, отношение Маяковского было ближе к тому, которое Пастернак описывал применительно к «Сестре моей – жизни». В то же время, когда сам Пастернак характеризовал свою поэму «Девятьсот пятый год», то он использовал практически те же выражения, что и для характеристики «нелюбимого» им «послеоктябрьского» творчества Маяковского.
Этот параллелизм наводит на мысль, что в тех случаях, когда в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях» Пастернак пишет о своем отношении к творчеству Маяковского и об отношении последнего к его поэмам 1920-х годов, то в действительности в обоих случаях речь идет об одном и том же – о ретроспективном неприятии тех моментов, которые были общими в литературных путях обоих поэтов после революции. Однако привели эти пути к разным результатам – Пастернак лишь обдумывал «подобие» самоубийства, возможность «разрыва» с литературой, Маяковский – совершил самоубийство. О последствиях этого самоубийства в литературном пути Пастернака мы сказали выше.
Здесь следует вспомнить еще одну декларацию из «Охранной грамоты»: «Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая» (с. 158). Говоря об изображении Маяковского, можно было бы «перевернуть» эту формулу, сказав, что Пастернак «обращается к чужой биографии, когда того требует своя». Подводя итог этим кратким заметкам, можно предположить, что значительная часть разговора о Маяковском в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях» касается не только и не столько Маяковского, сколько собственного литературного пути Пастернака (вспомним непосредственное соседство двух важнейших ут верждений в «Людях и положениях»: «Я не люблю своего стиля до 1940 года, отрицаю половину Маяковского…» [с. 328]), в той его части, которая виделась ему как совпадающая с литературным путем Маяковского[114].
