Нами Микоян - Екатерина Фурцева. Любимый министр
Если у Екатерины Алексеевны около рабочего кабинета была маленькая комната, где висели ее платья на случай выхода «в свет», то Демичев занял целый этаж. В одном помещении ему делали массаж, в другом он обедал. И, конечно же, пользовался особой кухней. Короче говоря, в Министерство культуры пришел совсем другой человек — неконтактный, пустой, равнодушный как к проблемам культуры, так и к отдельным творческим личностям. Он больше думал о том, что бы урвать для себя.
На новую должность Демичев пришел со своими помощниками из ЦК. Мне доводилось несколько раз видеть нового министра во время работы, наблюдать за его окружением. Он мог сказать «да», согласиться с твоей просьбой, при тебе позвонить своему заместителю и отдать распоряжение ее выполнить, но на другой день узнаешь, что тебе отказано.
Вспоминается такой случай. Как-то мы сидели вместе в ложе Большого театра и смотрели балет на музыку Бетховена, поставленный знаменитым французским балетмейстером Морисом Бежаром. Великолепно! Забыть не могу до сих пор!.. Лицо Демичева ничего не выражало, никаких эмоций, хотя при этом он обладал вполне интеллигентными чертами. Кажется, он по образованию химик. Рядом сидел его первый зам, отвечающий за международные связи. Слышу, в перерыве Демичев ему говорит: «Сегодня ко мне приходил Бежар, мы вели переговоры: он очень хочет что-то поставить в Большом театре. Я согласился, подписали договор». Зам прямо взвился: «Что вы наделали? Бежар испортит нам весь русский балет!» Демичев съежился, склонил голову. На другой день я узнала, что Бежару отказали. Вот так: договор, подписанный министром, ничего не значил! Удивительно равнодушный, безликий и бездеятельный человек, лишь бы ни во что не вникать. Категорически запретил Любимову ставить «Бесов» Достоевского. Как вспоминал Юрий Петрович, орал: «Никаких Высоцких и Булгаковых».
Фурцева же, наоборот, стремилась все понять, постичь, во все вникнуть. Ирина Антонова, директор Музея изобразительных искусств имени Пушкина, говорила, что она умела рисковать и не боялась совершить ошибку.
Мне рассказывала Лидия Григорьевна Ильина, член коллегии Министерства культуры (1963–1983), что по утрам у входа в министерство Екатерину Алексеевну часто ждали люди, чтобы обратиться к ней с просьбами, не относящимися к культуре. У кого-то проблемы с жильем, у кого-то тяжело болен ребенок. Многие знали, что Фурцева постарается помочь. Она не умела быть равнодушной.
Искренняя в чувствах и эмоциях, она, если не любила — так не любила, а любила — так любила. А Демичев все время врал, увиливал. Старался ни во что не вмешиваться… Зато дочь его успела попеть в Большом театре. Пела, пока он не ушел…
Кстати, он недавно скончался. Я сказала об этом сыну, а он в ответ: «Неужели его кто-то помнит?»
Она понимала, что художник важней чиновника
Нередко случается так: умирает какой-то яркий человек, и «середнячки» начинают причислять себя к его самым близким друзьям. Известный знаток театра Борис Поюровский, вспоминая о Фурцевой, говорил, что ни другом, ни даже приятелем Екатерины Алексеевны он не был. Но когда ее не стало, счел нужным вместе со всей культурной общественностью того времени проводить ее в последний путь. Среди тех, кто пришел проститься, было много благодарных ей за помощь и поддержку людей: артисты «Современника», Ленинградского Большого драматического, молодые художники, драматурги, композиторы. Будучи от природы человеком умным и по-своему талантливым, Екатерина Алексеевна понимала, что в искусстве художник важней чиновника. И по возможности помогала талантам, стараясь, впрочем, не потерять и министерское кресло.
Приведу такой пример. Народный художник СССР Мартирос Сарьян жил в Ереване, в доме-мастерской, но с давних пор у него была еще комната в коммунальной квартире в Москве. Там находились его старые работы, и там он останавливался, когда время от времени приезжал в столицу в Академию художеств, действительным членом которой он являлся. Вдруг из Моссовета приходит бумага о выселении Сарьяна из этой комнаты. Крупнейший армянский художник, скромный человек, начал собирать вещи. Но его друзья — Эдвард Мирзоян, Александр Арутюнян, Арно Бабаджанян, Адам Худоян решили поехать в Москву к министру культуры Фурцевой. К ним присоединился художник Сергей Герасимов. Они объяснили Екатерине Алексеевне, что у большинства крупных художников из республик есть приют в Москве, что им это необходимо для работы. Фурцева внимательно выслушала «ходоков», потом решительно взяла трубку и набрала номер секретаря райкома того района, где проживал Сарьян. Объяснив партийному чиновнику, что речь идет о художнике с мировым именем, которому необходимо бывать в Москве, она вдруг использовала совершенно неожиданный для того времени аргумент: «Почему из других республик народные художники СССР, лауреаты госпремий, имеют возможность жить в Москве, а Сарьян вам помешал? Потому что он армянин?»
Комнату Сарьяну оставили. Правда, через некоторое время, будучи человеком очень щепетильным, Мартирос Сергеевич эту комнату освободил…
Композитор Эдвард Мирзоян считал Екатерину Алексеевну необыкновенной личностью. Однажды она помогла разрешить, казалось, неразрешимую ситуацию. Это касалось армянского композитора и дирижера Огана Дуряна, который после долгих уговоров нашего правительства в 1957 году приехал на родину предков из Парижа уже известным в мире музыкантом. Но, столкнувшись с нашими сложностями, во время одной из гастрольных поездок за рубеж он решил не возвращаться. Одиннадцать лет жил за границей, затем с условием, что ему разрешат свободно выезжать на гастроли за рубеж, вернулся в Армению.
В январе 1970 года в Париже намечался его концерт. Мирзоян должен был ехать с ним. Обычно вначале принималось решение ЦК партии республики, затем Москвы — отдела культуры и выездной комиссии ЦК КПСС. Приехали в Москву. В Москве решения из Армении нет. Звонят в Ереван, после долгих разговоров с разными лицами в ЦК добиваются принятия решения. Но выездная комиссия в Москве отказывает в поездке.
«Бросаюсь к Фурцевой, — рассказывал Эдуард Михайлович, — она возмущена, что так долго не давали ответ, ведь остался один день. Екатерина Алексеевна звонит в ЦК Демичеву — тогда секретарю ЦК. Его нет ни на работе, ни дома, ни на даче. Время не терпит: конец рабочего дня. Набирает телефон выездной комиссии: «Прошу не расходиться». Поиски Демичева продолжаются — он должен дать указание. Наконец в восемь часов вечера Екатерина Алексеевна находит его на даче. Объясняет проблему. Ждем решения Демичева, проходят тягостные минуты. Ее заместитель Попов советует позвонить Суслову. Екатерина Алексеевна снимает трубку, потом кладет ее обратно: «Нет, он не сделает». Я говорю, что, вероятно, в комиссии Демичеву объясняют причины одиннадцатилетнего отсутствия Дуряна. Фурцева мечется по комнате. Наконец раздается звонок — Демичев. Сообщает, что комиссия приняла решение, я могу ехать, а Дурян — нет. Екатерина Алексеевна решительно требует: «Вылететь должны обязательно оба…»
