Андре Моруа - В поисках Марселя Пруста
Луиза де Морнан получала от Пруста галантные стихи, но также целомудренные письма: «Я бы предпочел скорей умереть, чем поднять глаза на женщину, обожаемую другом…» В другом своем письме к ней он вспоминает Мари Радзивилл (в девичестве Бенардаки), «женщину, которая в свои пятнадцать лет была великой любовью моей юности, и из-за которой я хотел убить себя…» Ради своей матери он поддерживал выдумку о своей вероятной женитьбе.
Марсель госпоже Адриен Пруст:
«Будь весьма осторожна, если говоришь о своих матримониальных пожеланиях для меня. Так как Франс, кажется, подумывает обо мне, как о возможном женихе своей дочери, а поскольку я никогда на это не пойду, то надо быть осторожнее…»
Он говорит, что успокоился, когда «малышка Франс» в декабре 1901 года вышла замуж за капитана Молена, адъютанта генерала Андре. Сами его друзья долго оставались в плену этих иллюзий.
Пруст Жоржу де Лори:
«Мне нравятся (в настоящий момент, как вы можете понять, мне никто не нравится) только девушки, будто жизнь и без того не достаточно сложна. Вы мне скажете, что ради этого и изобрели брак, но тогда это уже не девушка, девушку вообще можно получить всего один раз. Понимаю Синюю Бороду, этот человек тоже любил девушек…»
И позже:
«Жорж, скоро вы, быть может, узнаете обо мне кое-что новое, или, скорее, я попрошу у вас совета. Склонить совсем юную, нежную девушку разделить мою ужасную жизнь, даже если она сама этим не ужасается — не преступление ли это?..»
По отношению к женщинам недоступным — любовнице друга, безупречной матроне — он продолжал изображать обожание. Любезной Луизе де Морнан он отправил «Амьенскую Библию» с дерзким посвящением:
«Луизе де Морнан,
окруженной пламенем глаз, на нее устремленных…»
(Mornand не является, конечно, причастием настоящего времени от глагола тогпег, поскольку этот древний глагол имел смысл, который я уже точно не помню, но неприличный до крайности. И Бог с ним!..) Увы! Тем, кто не имел у вас успеха — то есть всем — другие женщины, однако, больше от этого не нравятся. Отсюда это двустишие:
Коль обладать не можешь Луизой де Морнан, Лишь грех тебе остался, что завещал Онан…
и «Сезам и Лилии» со следующими словами: «О ты, которую бы я любил! О ты, которая бы это знала!» Но реальные предметы его любви, его наслаждений и отвращения были молодые незнакомцы, которым предстояло однажды чарами волшебства превратиться в Альбертину.
Вокруг него женились друзья. В 1903 году его брат взял в жены Марту Дюбуа-Амио и покинул улицу Курсель, чтобы перебраться на бульвар Сен-Жермен. В 1904 году герцог де Гиш женился на Элен Грефюль, единственной дочери графини Грефюль, которой Пруст так восхищался, и у которой тщетно пытался выпросить через Монтескью ее фотографию.
Пруст герцогу де Гишу:
«Я сказал госпоже Грефюль, что вы смотрели на ваш брак (это всего лишь одна из точек зрения) как на возможность заполучить ее фотографию. Она так мило рассмеялась, что мне захотелось сказать ей это десять раз подряд. Я был бы весьма не прочь, чтобы моя дружба с вами стоила мне той же привилегии…»
Пруст всю свою жизнь придавал необычайное значение обладанию чьей-либо фотографией. Их у него в комнате была целая коллекция, которую он показывал своим друзьям и разглядывал эти изображения с таким же вниманием, как боярышник и розы, чтобы вызволить заключенные в них души и потребовать от них немых признаний. Десять лет спустя он напишет Симоне де Кайаве, дочери Жанны Пуке: «Вы доставите мне огромное удовольствие, если подарите вашу фотографию… Я буду думать о вас даже без фотографии, но моя память, уставшая от дурманящих лекарств, так ослабела, что фотографии для меня очень ценны. Я храню их как подспорье и смотрю не настолько часто, чтобы исчерпать их силу… Когда я был влюблен в вашу матушку, то, чтобы раздобыть ее фотографию, совершил настоящие чудеса. Но это ни к чему не привело. Я до сих пор получаю поздравления с Новым годом от каких-то перигорцев, с которыми связался лишь затем, чтобы заполучить ту фотографию…»
Своему другу Гишу он сделал на свадьбу странный подарок — преподнес револьвер в кобуре, расписанной и изукрашенной Фредериком Мадразо, который с помощью маленьких сценок, нарисованных гуашью, превратил «футляр смертоносного оружия в своего рода волшебный ларец, несущий на всех своих гранях отблеск литературных забав поэтичной девочки, которую Гиш только что сделал своей женой…» [106] Пруст завидовал этому медовому месяцу, проведенному в замке Ривьер, на опушке леса Фонтенбло. «Самое восхитительное в чужом счастье, — сказал он однажды Антуану Бибеско, — это то, что в него веришь».
Его собственное маленькое семейное счастье в ту пору стремительно разрушалось. В конце 1903 года умер отец, сраженный гиперемией прямо за работой. Марсель посвятил ему свой перевод «Амьенской Библии»: «Памяти моего отца, пораженного приступом во время работы 24 ноября 1903 года, умершего 26 ноября, с нежностью посвящается этот перевод». Смерть мужа стала для госпожи Пруст, образцовой супруги, ударом, от которого она уже не оправилась. Отныне она жила лишь ради своего траура, подпитывая его бессчетным количеством памятных дат и самоистязаний. Месяц и даже неделя со дня смерти были для нее днями священными, когда нельзя было получать ни малейшего удовольствия. Марсель благоговейно покорился этому культу.
Марсель госпоже Адриен Пруст:
«24 сентября 1904 г. — …Мне кажется, что сегодня, 24 сентября, я думаю о тебе еще более нежно, если только это возможно (а это не так). Каждый раз, когда настает этот день, хотя все мысли, накопленные час за часом с того первого дня, должны были бы представить столь долгим уже истекшее время, но привычка беспрестанно возвращаться к тому дню, к тому счастью, которое ему предшествовало, привычка не принимать в расчет, машинально считать своего рода дурным сном все, что за ним последовало, приводит, наоборот, к тому, что кажется, будто это было вчера, и надо подсчитывать даты, чтобы уяснить себе, что прошло уже шесть месяцев, что мы уже так долго несчастны и еще так долго будем; что вот уже шесть месяцев Папочка ничему не радуется и лишен сладости жизни…»[107]
Он отказывался от любого приглашения на 24-е.
Пруст Монтескью:
«Я знаю, Мама будет огорчена, что я в этот день ищу удовольствия — тем острее, чем оно интеллектуальней… Так что я не пойду…»
В течение 1904 и 1905 годов он, насколько мог, жил со своей матерью и ради нее. В августе 1905 года, когда он отвез ее в Эвиан, у нее случился тяжелый приступ уремии. «Теперь она в Париже, — писал он Монтескью, — в состоянии, которое меня мучит и делает бесконечно несчастным…» Возможно, что трогательные сцены смерти бабушки в «Германтах» были навеяны ему именно тогда.
