Тамара Ростовская - Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков)
К собачьей жизни с удавкой на шее, тоже, оказывается, можно привыкнуть, приспособиться. Нельзя же все время тянуть на одном только страхе. Чувствительности у многих жителей гетто теперь явно поубавилось по сравнению с первым периодом жизни в гетто. Не через одно сито мы уже просеялись за это время. Распознали коварство фашистов-душителей. И проклинали их на чем свет стоит, избранными изречениями в духе Шолом-Алейхема. И не только проклинали, но и организовывались потихоньку… Надежда, что все изменится к лучшему, жила в каждом из нас, но жила где-то глубоко. К слухам, содержащим хоть малейший намек на добрый исход, мы относились с большим интересом. Такие слухи живо подхватывались и растекались по гетто широкими кругами. Поскольку чаще всего эти слухи оказывались мыльными пузырями, к ним со временем выработалось отношение легкой иронии. Легчало порой на душе и от того, что покроешь проклятием кого-либо из «своих» мучителей — Павлушку Марголиса или морду — Аронштама[84].
Время у работников городских бригад бежит быстрее: для них первичная мечта дожить скорее до «файерабенда»[85], до построения домой, пусть бегом, пусть под пинками, под улюлюканье «постэнов», но домой, хоть дом этот и окружен колючей проволокой. Эта цель — домой, заглушает мысль о завтрашнем дне, который конечно будет таким же, как и сегодняшний. В данный момент главное — скорее остаться со своими, без «фрицев» и не слышать над головой осточертевшего «Лос»[86]. И мысли, и чувства подавляет усталость. Физическое изнеможение порождает равнодушие. А этого и добиваются, видимо, наши хозяева.
Уже с четырех часов начинается возвращение в гетто. Первыми возвращаются некоторые малочисленные специальные женские садовые бригады. Опять упирается в ворота гетто черная лента живых существ. Не с победой это возвращение. Это приход рабов на ночлег. Но вечером шире шаг у бригад, веселее позвякивают котелки и за спинами не у всех уже тощие мешочки, у некоторых уже кое-что и есть: полено дров, — а это теплый вечер дома, или мешочек с картошкой, спасающей от голода иждивенцев гетто, которые часто жмутся в переулках за воротами гетто, ожидая возвращения из города своих кормильцев.
Но ворота еще надо пройти. Надо подойти к охраннику, и горе тому, кем охранник заинтересуется. Отсыпать, забрать, избить — любимое занятие этих извергов. И тогда прощай «смысл» целого дня. Часто, еще на подходе к воротам, «разведка» предупреждает, что у ворот «горит огонь». И тогда вспоминаешь рожденную в гетто песню про полицейского в зеленой шинели, который отобрал весь «пэкл»[87].
Но вот ты минуешь эти адские ворота и сразу же забываешь про цену своего риска. Ты торжествуешь, как победитель, гордо несешься домой, стараясь продлить свое «чудное мгновенье» и выглядеть этаким героем перед близкими. Лениво тянутся дымки из живших геттовских труб, приглашая к теплу и похлебке. До полуночи люди все возвращаются из многочисленных бригад. А утром все повторится. И так до тех пор, пока придет «ди геуле»[88]. И только тогда оборвется поток и, наверно, закончатся все наши переживания.
День закончен. Мне стало грустно, и мне не о чем больше писать. Я чувствую, что вот-вот прорвется клокочущая где-то у самого горла боль, прорвется недетским моим рыданием, и оно сольется с завыванием ветра на нашем пустыре у геттовских огородов.
Пора кончать, пора бросить карандаш, все это ни к чему, все равно никто этого не поймет, не услышит, не прочувствует Никто!.. Несколько моих видений и дум воплотились в стихотворные строчки:
Картинка Каунасского геттоВечер темный и промозглый,
Вижу, как крадутся тени,
Тихий свист и тихий возглас,
И свиданье привидений…
Ночь безлунная, глухая,
Ветер облаками правит.
Страх из щелей вылезает,
Расползается и давит.
Неба краешек сереет.
Недалек и час рассвета
Поднимайтесь побыстрее,
Флюгпляц[89] ждет рабов из гетто.
Странички моего старого альбома! Я листаю вас застывшими пальцами. Каким от вас веет теплом! Чарующим запахом свободы, счастья, беззаботных юношеских лет. Я вспоминаю совсем недавнее прошлое. Прошлое, куда так хотелось бы вернуться. Сказку минувших дней, вытканную золотом… Сколько хороших минут доставили мне записи, стихи и рисунки друзей в эти мрачные дни, когда то и дело окружают гетто и фашисты готовят нам расстрел…
Я не могу удержать катящуюся из глаз слезу…
Все-таки не всегда было так, как сейчас,
Со страниц альбома на меня смотрят знакомые лица
Вот Натик, Лева, Юозас,
Где вы теперь, ребята?
Видно, не суждено нам встретиться вновь
И заниматься милой, детской чепухой…
Нечего тешить себя напрасной надеждой…
Прощайте, друзья!
Не избежать мне братской траншеи.
5 июля 1942 года
Каунасское гетто
28 октября 1941 года (Большая акция)Длинная зимняя ночь прошла спокойно. Резкий звонок будильника разрушил тишину и вернул нас к действительности. Я открыл глаза и тотчас же вспомнил, что настает день, который внесет изменения в нашу жизнь.
На всякий случай натянул на себя побольше белья, носков и встал. Вскоре встали отец, мать и сестра. Брат наш погиб на VI форте еще летом, и семья наша уменьшилась.
Резкий свет электричества высветил бледные лица, разбросанные по комнате вещи. Говорили шепотом, будто боялись спугнуть тишину. Я вышел на улицу. Догорала холодная звездная ночь. Где-то недалеко уже слышались гулкие шаги по земле, охваченной первыми заморозками. В домиках зажигался свет, скрипели колодезные цепи. Гетто просыпалось. Мне вспомнилось, как я вставал когда-то в школу, с каким настроением скорее к ребятам, спортивным состязаниям, к прерванным, будто вчера, разговорам. И еще почему-то вспомнились бутерброды с брусничным вареньем, которые мама давала мне с собой в школу. От этих воспоминаний меня начало знобить. Я скорее вернулся в комнату. Втихомолку поели, а то, что осталось, рассовали по карманам.
Мы с сестрой вели дневники с первых дней гетто и теперь припрятали их. Я открыл сарай и подвал — так было приказано накануне. Не хотелось ни о чем думать, но желание поскорее узнать, что же с нами будет, не давало покоя. Пусть это любопытство: оно все же лучше чем страх, это предохранитель, привилегия незрелого моего возраста. Вот уже позади темные окна нашего домика, и мы шагаем в неизвестность. Мы шли, взявшись с сестрой за руки, старались развлечь друг друга. В темноте различали фигуры сгорбленных от холода людей, идущих в том же направлении, к площади Демократу. Тоненькая пленка льда трещала под ногами. Красными полосками занималась заря. Людей на улице становилось больше, чаще мигал свет карманных фонариков, слышались голоса. Женщины окликали проходящих, искали мужей, не вернувшихся с ночных работ в городе. Слышался тихий плач. Мы еще крепче взялись за руки, подобрались, насторожились. Вскоре мы уже влились в скорбный поток. Мороз хватал за уши и за нос. Темнота сменилась туманом, который был заполнен черными тенями. Мы приближались к площади. Возможно, среди нас были люди, которые догадывались, что будет дальше. Хорошего, собственно, никто не ждал, давно его не видели, этого хорошего, с самого июня 1941 года. Но большинство старалось успокоить себя, что, мол, ничего страшного не произойдет. Внутренняя дрожь, видимо, била многих, но я не видел, чтоб хоть один повернул обратно в гетто, в поисках тайного убежища.
