Владилен Орлов - Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы
Наконец, мы пришли к небольшой группе блиндажей, расположенных среди редких кустов и представлявших здесь выкопанные в песчаном грунте ямы разного размера не глубже 1–1,5 м (дальше вода), покрытые легким накатом, сверху лапником, песком и опять лапником для маскировки. Недалеко, среди тех же редких кустов (для скрытности?), были огневые позиции батареи, четыре 76-миллиметровые пушки, которые долгое время являлись основным противотанковым оружием нашей армии. Я, правда, занятый своими мыслями, не заметил их тогда.
Из одного блиндажа вылез старший сержант — старшина 6-й батареи. Мой старшина представил меня старшине батареи: «Вот тебе пополнение», передал документы, обменялся несколькими фразами и ушел. Старшина широко улыбнулся, представился: «Пустовойт я, а тебя как величать, по имени или фамилией?» Расспросил о семье, откуда я, и сказал: «Будешь во взводе управления вычислителем у разведчиков, командир взвода младший лейтенант Комаров, командир твоего отделения Шалевич, они скоро вместе с комбатом Ершовым придут с НП на передовой». Сказав, что я уже поставлен на довольствие в батарее, он тут же предложил позавтракать на кухне и отдохнуть в землянке разведчиков до их прихода с НП. Сразу же я почувствовал какую-то доброжелательную, почти домашнюю обстановку, и хотя я только прибыл, уже свой, а не чужой, как в полку, и на душе стало легче, исчезла казенщина, что-то отлегло от сердца. Это настроение еще усилилось, когда вскоре появились шедшие с НП комбат Ершов, Комаров, мл. сержант Шалевич и другие разведчики и связисты. Меня представили, и все с интересом и как-то по-дружески стали знакомиться и расспрашивать, откуда я, как попал в армию, что умею, сколько классов окончил, о семье и тут же кратко рассказывали о себе. Особо дружески и подробно я побеседовал с моим командиром Абрамом Шалевичем из Одессы и разведчиком Сашей Хвощинским из г. Данилов Ярославской обл., которые стали до конца войны наиболее близкими друзьями, и еще одним разведчиком, другом Шалевича, отчаянным Сашей (по-настоящему его звали Рашидом) Гиянитуловым из Казани. Отмечу, что общались мы с начала и до конца войны по имени или фамилии, а не по уставу: товарищ сержант (или командир, ст. сержант и т. п.). К командирам-офицерам, старшине, незнакомым и малознакомым (вообще не близким) обращались уже по званию: товарищ лейтенант, товарищ сержант…
Вскоре наступил обед. Сходили на кухню за супом и традиционной кашей с кусочками тушенки, быстро поели, запили кипятком с какой-то заваркой и куском хлеба, и Шалевич скомандовал: «Пошли все спать, пока не тронулись с позиции». По дороге к землянке Шалевич разъяснил мои обязанности: дежурство на НП и на линии связи в качестве телефониста; работа разведчика-наблюдателя: наблюдение за противником в стереотрубу, обнаружение и «засечение» целей (правда, из-за близорукости мне могут не доверить). Возможна подготовка планшета для комбата. Это основная работа вычислителя: подготовка и нанесение на карту огневых позиций батареи, НП, реперов, засеченных целей противника, других объектов. Далее обязательный караул, наряды на кухню по указанию помощника командира взвода ст. сержанта Фисунова, доставка обеда на НП по указанию старшины, исполнение приказов командиров (куда пошлют) и, конечно, постоянное содержание карабина в чистоте. Тут же он рассказал про нелепую гибель Анацкого, которому я пришел на смену.
«Смелый, ловкий был, даже не верится, что „был“. Хороший товарищ, настоящий. Оборудовали НП. Вся группа (комбат Ершов, комвзвода Комаров, Шалевич с разведчиками Анацким, Хвощинским и связистами) расположилась на опушке, недалеко от первой траншеи. Светало все больше и больше, туман рассеивался. „Шалевич, назначь наблюдателя, пойдем поближе к окопам, вон к тем деревьям, пока совсем не рассвело“, — приказал комбат. Шалевич повернулся к разведчиками, рядом был Анацкий, и Шалевич его назначил. Комбат, Комаров и Анацкий осторожно, пригибаясь, подобрались к группе деревьев. Анацкий с биноклем осторожно, даже вкрадчиво, полез на дерево для наблюдения. Но, видать, его заметил снайпер, раздался выстрел, и Анацкий рухнул, ломая ветки, вниз. Тут же началась стрельба по этому месту, минометный налет. Комбат и Комаров сломя голову бросились бежать оттуда, то и дело припадая к земле, и вышли к остальной группе, тоже залегшей за кустами и деревьями. Анацкий лежал неподвижно. „Убит“, — сказал комбат (или Комаров). Тут начался хороший обстрел, все попрятались. Опять и опять минометный налет. „В общем, бросили мы нашего Анацкого“, — со вздохом сказал Шалевич. Потом, когда стихло, стали искать на том месте, но никого не нашли. Пропал, и все. Возможно, его, раненого или убитого, подобрали пехотинцы (санитары?). (Замечу, что позднее домой отправили стандартную похоронку.) Такие дела.
Еще одного связиста, Воронкова, ранило в руку пулей, но как-то странно, похоже, самострел, и его отправили в медсанроту. Пока замяли это дело. Он вообще трусоват, норовил всегда увильнуть с опасного места. А ведь бежал из дому добровольцем! В 16 лет! Отец у него вроде генерал. Понюхал слегка пороху, почувствовал тяжесть и опасность армейской жизни и захотел обратно, но не тут-то было, хотя и отцу писал…»
Поговорив, мы залезли в довольно просторную землянку, сплошь устланную толстым слоем свежей соломы. Перемещаться внутри можно было только «на карачках» или ползком на коленках, высота всего около одного или полутора метров. Растопили слегка печку (бочка с отверстием и кустарной трубой, свернутой из куска другой бочки), поставили сушить валенки и портянки, чуть поговорили о ситуации на нашем участке, о немецких газах, укутали ноги запасными портянками и соломой, стало тепло. Вещмешок под голову, карабин под бок и мгновенно уснули. Так началась и до конца войны продолжалась моя жизнь в 6-й батарее.
Спали недолго, около часа. Помкомвзвода Фисунов крикнул: «Подъем! (Ох уж эта команда!)! Быстро! Собираться! Поехали!» Вскочили, намотали подсохшие, еще теплые портянки, запасные бросили в мешок, натянули валенки, вытащили наружу печку и все остальное имущество. На дворе морозно, яркое солнце. Подъехал наш, взвода управления, все тот же американский «Студебекер». Погрузили вещи, потоптались у машин и по команде «По машинам!» забрались на борт. Выстроились в колонну. Наш «Студебекер» с комбатом впереди батареи, сзади четыре «Студебеккера» с пушками батареи. Стоим минут 10–20. По ярко-голубому небу бегут облачка. Морозит. Но вот двинулись и вскоре въехали в полностью разрушенную и сожженную деревню. Остановились. Здесь проходила передовая. То там, то здесь множество воронок на белом снегу и трупы наших солдатиков. Похоронные команды не спеша подбирают их и увозят на телегах. Немецких трупов не видно, наверно, забрали своих. Совсем рядом разбитая, вся в ранах кирпичная церквушка со сломанным, накренившимся крестом и немыслимо развороченной загородкой. Рядом уже замерзший труп офицера, вроде, по остаткам экипировки, старшего офицера не ниже майора. Точнее, полтрупа. Вся нижняя часть оторвана и бесследно исчезла, верхняя половина замерзла и как живая. Смотреть на все это тоскливо. Продолжаем стоять, что-то ждем. Спрыгнули размяться. Шалевич, глядя на мои видавшие виды валенки (БУ ведь) с подшитыми и вечно промокающими подошвами, предложил пойти и стянуть с одного из убитых добротные валенки, пока похоронщики «не чешутся». Я стал возражать: неудобно, с мертвого как-то боязно и как-то нехорошо. «Так это обычное дело», — возразил Шалевич. Его поддержали, хотя нашлись и сомневающиеся (плохая примета, не по-божески). Пока обсуждали, раздалась команда «По машинам!». Быстро вскарабкались на борт, заревели моторы, и мы тронулись. Я примостился на одном из ящиков с каким-то оборудованием или со снарядами, покрытым мешком или плащ-палаткой, и задремал, просыпаясь от толчков на ухабистой дороге.
