Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи - Плескачевская Инесса
По-видимому, это трогательное и заботливое, но не датированное, письмо написано, когда Родион Константинович лежал в больнице: Шелл упоминает медсестру и прошедшую операцию. В одном из интервью об этой операции и роли Шелл в ней говорит и Майя Плисецкая: «Она просто спасла жизнь Щедрину, когда нужна была срочная операция в Германии. Вместе с профессором Эглертом нашла в этот же день самого лучшего врача. На нее молиться надо».
«Мой Родион, моя любовь, спасибо за невероятные дни, спасибо за твою любовь», – читаю в записке, написанной на визитке Марии Шелл. Короткие записки она писала на своих визитках, зачеркивая фамилию и оставляя только имя, а под ним рисовала сердечко. Вот еще одна: «Последнее слово любви. Пусть все будет хорошо, будь счастлив. Пусть я буду жить в твоем сердце… Однажды я буду в твоих руках… Благословляю тебя каждое мгновение моей жизни». Звучит как расставание? Может быть. Выбирая между двумя женщинами – Майей Плисецкой и Марией Шелл, – Щедрин выбрал Майю.
В 1991 году Шелл попыталась покончить с собой. Было ли тому причиной разбитое сердце? В одном интервью Щедрин говорил: «Когда с Марией случился душевный кризис, меня уже три месяца не было в Германии. Обо всем я узнал в Англии из газет. Так что в этом смысле у меня есть алиби». Значит, он понимал, что алиби ему нужно. А Плисецкая говорила в интервью: «Мария Шелл очень больной человек. Она не раз пыталась наложить на себя руки. Ее любимый племянник покончил с собой. Это есть в семье. Это большая трагедия. Марию можно только пожалеть, потому что она очень добрый человек».
Накануне золотой свадьбы Майя Плисецкая говорила в интервью газете «Комсомольская правда»: «Он меня любит так же, как и любил. Отношение такое, что лучше быть не может. И это естественно. Потому что всю жизнь делать вид невозможно. Когда-нибудь это проявится. В чем-нибудь. Просто мы любим друг друга, вот и все. Это очень трудно, но и просто». Признавалась, что характер у нее трудный, а на вопрос «кто в семье лидер?» отвечала, не задумываясь: «Я думаю, что он лидер. Потому что больше я его слушаю». Этот ответ у людей, не вхожих в семью, вызывал как минимум удивление: как же так – пассионарная, резкая в словах и поступках Майя признает лидерство за внешне спокойным и как будто на первый план не стремящимся Щедриным? Именно так: «Я готова молиться на него. Родион Константинович – вся моя жизнь. Не было бы его, не было бы и меня».
«Майя с Робиком обожают друг друга – смотреть приятно, и им есть о чем поговорить», – писала Лиля Брик своей сестре Эльзе Триоле в Париж еще в самом начале официальных отношений Майи и Родиона, в марте 1960 года. На вопрос о том, хорошо ли жила звездная пара, племянница балерины Анна Плисецкая говорила: «Примерно как Любовь Орлова и Григорий Александров. Должна быть красивая пара. Кто будет спрашивать, какие там взаимоотношения? Он порой жестко с ней разговаривал, и она его слушалась».
Дмитрий Брянцев, артист балета, ставший известным хореографом (кстати, один из двоих, кого в беседе со мной Щедрин назвал по-настоящему музыкальными, другой – Валентин Елизарьев), вспоминает, как, уверенный, что весь щедринский мир вращается вокруг Майи, был удивлен, почти потрясен, обнаружив, что на самом деле все ровно наоборот. «Когда я сам начал ставить балеты, мне передали весьма лестное предложение Плисецкой сделать что-нибудь вместе (Брянцев поставил балет Родиона Щедрина «Конек-Горбунок» в Риме, когда там балетной труппой руководила Майя Плисецкая. – И. П.). И вот мы мило беседуем с Майей Михайловной, она оказалась очень обязательной. Есть у нее что-то такое змеиное – в пластике, во взгляде, в поведении… Конечно, я сразу попал под этот магнит. Мы ждали “Робика”, чтобы послушать кое-какую музыку. Майя Плисецкая – суперженщина, суперактриса. Мир создан вокруг нее, и, видимо, “Робик” возвращается домой тоже единственно ради нее. Для меня это было очевидно. Поначалу так оно и казалось: мы перешли в квартиру-кабинет Родиона Константиновича, послушали “Всенощную” Рахманинова… Музыка звучала, время шло, настроение Щедрина менялось. На очередную просьбу поставить что-то еще он выключил технику и сказал: “Майя! Если тебе безразлично твое время, то у меня его не так много. И о приходе Димы меня надо было предупредить заранее. А теперь оба – в ногу!” И мы отправились из кабинета: Майя, на цыпочках, впереди, я – следом».
Щедрин признает: у него характер тоже не самый простой: «Сколь я друг, столь и враг хороший. И я с углами, не овальный. Это и про меня строки Павла Когана: “Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал”. Бываю также излишне упрям и недипломатичен. Майя Михайловна в таких случаях любила говорить, что я “кручу ручку” – на своем настаиваю. Но как раз ей-то я почти всегда уступал и почти всегда делал это с удовольствием».
Правда, другие мужчины, дружившие с Майей Михайловной (именно дружившие – да, я верю в возможность дружбы между мужчиной и женщиной, потому что и сама дружу со многими), рассказывали мне истории, подобные той, что поведал Дмитрий Брянцев. Если мужчины долго засиживались в гостях в квартире на Тверской (а такое бывало не раз), Родион Константинович мог запросто войти в гостиную и сказать: «Аудиенция окончена». И она действительно тут же заканчивалась.
Валерий Лагунов рассказывал, что Майя Михайловна после переезда в Мюнхен скучала: в отличие от Щедрина, говорящего на английском и немецком (причем оба эти языка он выучил сам), имеющего обширные личные и деловые связи, ее круг общения был ограничен. Бывало, созванивалась с московскими друзьями, а потом резко прерывала разговор: «Он пришел».
И все же Лагунов Щедрину благодарен:
– Он жестко сечет все, очень жестко. Он меня не воспринимал. На своей основе стоит очень плотно, не пробьешь. Я безумно рад, что он вот так ее поддерживал. Это очень важно было, понимаете, ее бы сожрали. Слишком большой талант. Молодец, что поставил памятник. Спасибо ему, низкий поклон. Я преклоняюсь перед ним, что он так ее продержал до конца дней. Хороший муж. И вообще последние сорок лет они просто насмерть стояли друг за друга. Мне это очень нравилось. Без него она бы ничего не имела. Все спектакли закрывали, а он приходил к Фурцевой с блокнотом и говорил: «Екатерина Алексеевна, вот “Кармен”, вот вы закрыли этот спектакль, а я пришел, чтобы записать, что вам не нравится. Мы вам покажем второй раз». Так же с «Анной Карениной» было. Уланова сидела с Фурцевой, говорила, что это плохо и так далее. Почему она это сделала? Ревность! Пятнадцать лет существовал спектакль. И аншлаги, и другие танцевали балерины, Кондратьева танцевала замечательно. Ревность какая-то, понимаете. Потому что Майя тут выступила еще и балетмейстером.
Родион Константинович был для Майи Михайловны несомненным авторитетом, и именно этим (хотя и любовью, конечно, тоже) объясняется ее безоговорочное ему подчинение. Помните, в главе «Школа и класс» я цитировала слова Плисецкой о том, что если она – своевольная и своенравная – кому-то подчиняется, то по одной причине: если этот человек для нее – авторитет. И называла Щедрина одним из пяти людей, которых сама себе назначила в авторитеты: «Щедрин говорил мне такие замечания, как ни один балетный педагог. И все по существу. Когда я не обращала внимания, потом жалела. У него интуиция».
Я познакомилась с Родионом Константиновичем в феврале 2020 года, когда пришла брать интервью для книги о Валентине Елизарьеве. Мы говорили о фильме «Фантазия» (вы прочитаете это интервью в главе «Драма в кино»), и все мои попытки уйти в сторону от этой «генеральной линии» Щедрин пресекал на корню: «Я не буду перед вами исповедоваться». Но о Майе говорил нежно, с любовью и много.
– Я видела несколько ваших телевизионных интервью вместе, и видно, что вы очень нежно друг к другу относитесь.
– Но это правда. Это было, без сомнения, было. По существу, знаете, кроме отца и матери меня никто в жизни так не любил, как она, я могу это сказать, положа руку на сердце.
В интервью после открытия памятника Плисецкой на улице Большая Дмитровка в Москве Щедрин сказал: «Я бесконечно рад тому, что моя жизнь – жизнь счастливого человека. У меня была великая жена, с которой у меня были исключительные отношения. Мы понимали друг друга с полуслова. Я отношу это главным образом к ее характеру, к ее терпимости. Я был счастлив с ней безмерно, бесконечно. Мне с ней было всегда интересно. Каждая минута была наполнена тем или иным событием. И конечно, на творчестве это не могло не сказаться. Мы друг друга обогащали и человечески, и, наверное, каждый в своей профессии. Так сложилась жизнь. Но я думаю, что в моей музыке есть и то, о чем каждый человек всегда думает, – то, что все не вечно. Как в моей опере “Боярыня Морозова” по “Житию протопопа Аввакума” говорится: “Яко это человек, если он не видел смерть”. Ну что делать. Это, конечно, бесконечно неисправимо больно. Это жизнь».
