Скрябин - Федякин Сергей Романович

Такая самонадеянность уже обитала в душе Скрябина-жениха. Еще никто не знал, что за внешним пренебрежением к известным именам стоит стремление оттолкнуться от уже устоявшегося, чтобы сделать шаг в неведомое. Но можно было предвидеть, что скоро чуждую ему музыку Скрябин не сможет переносить, что она будет не просто раздражать, но мучить его. Что Вере Ивановне как пианистке придется умолкнуть, чтобы не мешать мужу сочинять.

В 1902 году, когда душевный разлад в семье Скрябиных был уже очевидностью, Гольденвейзер занесет в дневник:

«Я за последние дни несколько раз виделся со Скрябиным. Говорю об этом потому, что он меня интересует; это безусловно незаурядный человек и очень, очень даровитый музыкант. Но в то же время он смешон мне своим самообожанием. Он говорит — словно истины открывает — самые обыкновенные философские «азы» и ему даже кажется, что это он их и придумал только потому, что он их раньше не знал. А с какой любовью заботится он о своем здоровье, о своем «душевном равновесии»! Когда он высказал свою любовь своей будущей жене, он сказал ей: «Я изменяю себе для вас». И Вера Ивановна присутствовала при том, как он это рассказывал. Он совершенно открыто признает, что истинно влюблен только в самого себя».

Сам Александр Борисович поражен и этой фразой, и тем, что произносится она постороннему при жене. Но не странно ли было самой Вере Ивановне ее слышать тогда, в 1897-м? Слышать — и с прежней «старательностью» идти навстречу замыслам Иды Юльевны и Сафонова? Правда, Скрябин не только себялюбив. Он и добр, и доверчив, как ребенок. Но вот он, еще до женитьбы, со всей открытостью поверяет ей все свои сердечные дела, как давно уже поверял тетушке. И она — молчит, хотя предчувствует, что из этого человека вряд ли выйдет «семьянин».

Его любвеобильность и нетерпимость к чужой музыке, их общая душевная несовместимость — все это обнаружится в ближайшие годы. Но все это уже существовало в их отношениях. Скрябин уговаривал себя, что Василий Ильич, столько в него вложивший, дурного не посоветует. Вера Ивановна наивно надеялась, что своей кротостью она преодолеет все. Но брак их заранее был обречен. Мудрый Митрофан Петрович не зря ждал от этого союза неприятностей. Свадьба стала не столько началом чего-то нового, сколько затянувшейся развязкой.

В мае Вера Ивановна закончила консерваторию — с малой золотой медалью. 27 августа 1897 года она и Скрябин обвенчались в Варваринской церкви в Нижнем Новгороде. Гостей и родных было множество, стояли шум, веселье. Молодую чету на вокзал пошли провожать целой толпой. Тетя благословила своих Шуриньку и Верочку семейной иконой. Минуты расставания бедная Любовь Александровна запомнит навсегда:

«На вокзале было человек тридцать. Стояли на платформе, шумели, все вместе говорили. А я только смотрела на Шуриньку. Он был очень бледен, глаза грустные, а сам смеется вместе с другими. До самой минуты расставания не сказали мы ни одного слова один другому и молча простились. Только когда поезд начал трогаться, я услышала его голос из окна вагона: «Тетя, сбереги мне бабушку». От этих слов я как-то пришла в себя и действительно вспомнила, что у меня есть еще дорогое существо, которое я должна любить и беречь».

Саша и Вера в поезде, вдвоем. Стучат колеса, дрожит вагон. У него еще не сошла улыбка с лица, а в глазах уже стоит тоска. Скоро настроение передастся и ей. Они оба вдруг почувствуют, что свершилось нечто непоправимое. Такими и запомнит их в Ялте Маргарита Кирилловна Морозова, тогда — лишь дальняя их знакомая. Молодые заехали к ней из Гурзуфа, она ожидает счастливых новобрачных — и видит двух расстроенных, разочарованных людей.

Лишь музыкальные заботы могли вытеснить из сознания Скрябина все тайные его невзгоды. 11 октября он выступает в Одессе с только что законченным фортепианным концертом. Первая столь крупная вещь, единственная завершенная оркестровая партия, — все это заставляло волноваться. Впрочем, один лишь вид Василия Ильича за дирижерским пультом (он и готовил концерт, и управлял оркестром) мог внушить спокойствие.

Из Вены он отошлет Беляеву свою 2-ю сонату, ту самую сонату-фантазию, которую писал когда-то рядом с Наташей Секериной. В тот раз все началось с Гурзуфа, и теперь гурзуфские впечатления были свежи. Сам о сонате после будет рассказывать. Первая часть — тихая южная ночь, берег, море темнеет, волнуется, потом снова спокойно, и мягкий лунный свет плещется на волнах. Вторая часть — стремительней и монотонней — это бушующий, широкий морской простор.

В Париже их жизнь вливается в музыкальное бытие французской столицы. Знакомства, салоны, встречи, подготовка к концерту.

* * *　

Музыка их спасала, она их связывала. Но на дне самых добрых отношений Александра Николаевича и Веры Ивановны — тайная глубокая печаль. Даже когда они просыпаются в парижской гостинице от глянувшего в окошко солнца и начинают со смехом «хлестать» друг друга Сашиными подтяжками. Даже когда Вера старательно переписывает сочинения мужа с черновиков, чтобы отослать рукопись Беляеву. Даже когда они готовят совместный концерт из его произведений, а потом по очереди выходят на сцену к роялю и восхищают публику и музыкой, и ее исполнением.

Гот концерт состоялся в январе 1898-го. Скрябин играл первое, третье и пятое отделения. Вера Ивановна — второе и четвертое. Им обоим не понравился рояль, но успех концерта был очевиден.

Быть может, Париж конца 1897-го начала 1898-го и был самым счастливым для них временем. Пусть зимой во французской столице много тумана и сырости, а в комнатах никакого уюта. Пусть здесь, в Париже, они такие разные. Все еще могло сложиться счастливым образом, будь Вера Ивановна более доверчива к фантастическим проектам мужа (эти идеи уже бродили в его голове) или будь Александр Николаевич чуть более «реалистичным» человеком, то есть чуть менее «Скрябиным». Потом приятно было вспоминать, как Камилл Шевийяр, дирижер оркестра Ламуре, с восторгом рассказывал им о своей любви к русской музыке, с унынием — о современной музыке французской. Как от Стасова пришло письмо, где Владимир Васильевич им сообщит о Глинкинской премии в 1000 рублей от неизвестного лица за ранние Сашины сочинения. Они еще не знали, что «неизвестное лицо» — все тот же добрейший Митрофан Петрович, не захотевший себя назвать. Позже эта премия станет «приятной неизбежностью». Правда, ее размер не всегда будет столь велик, но при жизни Беляева Скрябин премией обойден не будет.

В России жизнь пойдет по новой колее. Их характеры «притрутся» друг к другу. Несхожесть начнет уравновешиваться за счет нормальных семейных отношений.

Житейски все было очень просто. «Мы обитали в одном доме, только в разных подъездах, — вспоминал Игумнов, — я с улицы Воровского, бывшей Поварской, а он с Мерзляковского переулка, — и почти каждый день виделись. Скрябин тогда уже был человек семейный, имел двоих детей и очень изменился… В семье Скрябина в ту пору дети играли большую роль. Вера Ивановна или ждала ребенка, или же возилась с ним; она была все время в хлопотах и беспокойстве, перестала играть, и это ее угнетало. Но все-таки жили они мирно, хотя Александру Николаевичу порой было скучно…»

Но и «не житейски» это «равновесие» все более будет наполняться внутренней разноречивостью. В 1902 году Гольденвейзер побывает у Скрябина и вечером занесет в дневник: «Мы довольно много беседовали. Он умен и терпим к чужим мыслям. Но какие разные мы люди! Красота формы — его культ. Для него красивая ваза искупает труд и страдания рабочих на фарфоровых заводах. Признавая великое значение моральных вопросов, он все-таки ими не мучается. Он живет в так называемом «мире искусства». А его Вера Ивановна очень милая, но такая обыкновенная женщина».

Скрябин конца 1890-х — начала 1900-х годов — это постоянный поиск, постоянное перерастание себя прежнего и стремление к чему-то необычайному. Вера Ивановна — это пеленки, заботы, печаль о своем пианистическом прошлом и тяга именно к простому и обычному.