Лев Разумовский - Нас время учило
Значит, воевать будем в старых портянках…
Ткаченко достается все, чем богаты русский и украинский языки, и в то же время среди проклятий явственно проступает нотка восхищения:
— Ну и старшина!
— Силен! Ничόго не скажешь! Ведь как сумел, подлюка!
Да, действительно силен. Ну что против него какой-нибудь Жижири или даже Жаров? Щенки, да и только!
Паршенков залезает на верхние нары, и вокруг него сразу же образуется центр вагона. Жаров, умильно заглядывая ему в глаза, заискивает и тянет своим гнусавым голосом:
— Это ты, Миша (уже шестерит, гнида!), первый заметил, что утиральники, а не портянки… Я только вспомнил…
Паршенков густо похохатывает. Любит, когда перед ним лебезят.
— А помнишь, Миша, — продолжает Жаров, — друг у тебя был в распреде, так то друг был! Ой, какой друг…
Жаров полузакрывает свои маленькие глазки и покачивается от умиления перед бывшим Мишиным другом.
Кто-то из кружка Паршенкова вспоминает мраморное пресс-папье и изображает перепуганного Борисова.
Паршенков хрипло хрюкает — смеется. Приятно вспомнить. И сейчас же рассказывается еще один случай, когда Паршенков бритвой разрезал четыре мешка у вахлаков: и сам поел, и нам досталось, и гроши были…
Воспоминания в полном разгаре. Все раскрылись, разоткровенничались. Ведь на фронт же едем — погибать, пропади оно все!..
— А я при нимцях в полиции служив, — неожиданно заявляет один из парней второго взвода.
— Та шо ж тут таке? Та и я тож полицай… Абы гроши да харчи…
Вот так так! Вспоминаю Филиппова — вот оно как…
— А нас нимци вагон с водкой один раз разгружать поставилы. Так мы грузилы, грузилы, а сами ящика три пид насыпь пустилы…
Внимательно прислушиваюсь. Оказывается, не одни полицаи в вагоне, а есть и настоящие ребята… вредили немцам…
— А потом тую водку ввечери зибралы да три дни пилы, остальное продалы на базари…
— У нас на гражданке кодла была, — берет слово Паршенков, и все почтительно замолкают. — И у них кодла — человек двадцать. Встретились на реке. Они, суки, против меня атамана своего выслали. Наши стоят, и они стоят. А мы с этим хмырем сходимся.
В вагоне тишина. Перестали жевать, перестали двигаться. Слушают. Говорит Паршенков.
— Он думал — я биться буду. А я не стал. К нему подошел, за кончик носа его взял и бритвой опасной тот кончик отрезал. И тому хмырю той кончик в морду бросил…
Общий крик восхищения, и опять тишина.
— Он охренел, кровью залился и назад. И кодла их подорвала… А ты, сволочь, падло, гад, — внезапно взрывается он, — помнишь, как капнул про меня лейтенанту?
В одну секунду он сбрасывает поперечную доску, установленную между нарами. Какой-то парень из второго взвода, притулившийся на ней, вместе с доской летит на головы сидящих внизу. Там он вскакивает и, держась за голову, — видно, ударился, — убегает в глубь вагона, подальше.
Паршенков, так же быстро, как пришел в неистовство, успокаивается и вдруг замечает меня.
— А этот — ваш Разумовский как он, не капал? — говорит он, обращаясь к Жарову, а разбойничьи глаза сверлят меня.
Я весь напрягаюсь.
— Да нет, про него ничего худого не скажешь, — неожиданно заявляет Жаров. — А помнишь, Миша…
Пронесло. Спасибо Жарову. Не ожидал.
Укладываюсь на досках.
Стучит вагон, гремит вагон: на фронт, на фронт, на фронт…
Часть II ФРОНТ
Прифронтовой лес
Зеленые шалаши из хвои — наши теперешние дома. Сделаны они добротно и удобно. На полу каждого из них слева и справа — места для спанья, отгороженные стволами молодых сосенок и выстланные зеленым лапником.
Чисто, нарядно, зелено, и хорошо пахнет хвоей.
Стоят теплые летние дни, в лесу поют птицы.
Недалеко от нас большое, заросшее камышом озеро. Здесь много озер. Карелия — лесной, болотный и озерный край.
С самого начала — ЧП. Еще вчера, расположившись на указанном нам месте, мы с вечера услышали на озере взрывы. Все повскакали с мест, схватили автоматы, однако остановились по командирскому окрику: «Отставить! Вольно!»
Наш новый комроты, стоя спиной к озеру и затягиваясь трофейной папиросой, медленно выпустил дым и спросил насмешливо:
— Чего? Испугались? Не дрейфь! Братья-славяне гранатами рыбу глушат.
Побежали посмотреть. На берегу толпа солдат. На траве ведро с крупной рыбой. В озере, метрах в пяти от берега, двое голых вытаскивают всплывшую белыми животами вверх рыбу и бросают ее на берег.
Меня удивило равнодушие офицеров. Что нам, гранаты для рыбы дали? Странно. Но это, наверное, не единственная странность здесь.
А сегодня утром мимо нас пронесли носилки с ранеными… Что? Где? Почему?
Незнакомый рыжий и конопатый солдатик охотно делится с нами новостями:
— Энто, вишь ты, дурак нашелся рыбу глушить — вместо РГД противотанковую бросил. А она от удара в воду и рванула сверху. А разлет осколков у ей — сорок метров. Энтих, значит, в санбат, а троих закопали. И его самого тоже.
С первых же свободных минут мы бросаемся точить свои лопатки. Железо скребет, скрежещет, звенит о камень. Мы доводим лезвия до блеска, до остроты ножа. Без всякого приказа, без разъяснений нам всем ясно — чем острее лопатка, тем больше шанс выжить.
Постепенно узнаем наше новое начальство. Командир взвода — младший лейтенант Алексеенко — производит странное впечатление. Пожилой, мешковатый, без военной выправки. Говорит тихим голосом. К бойцам обращается на «вы», Командует — как просит.
Как с таким воевать?
Другое дело командир роты — старший лейтенат Кунатов. Он тоже немолод, но на правой стороне груди у него ордена, а на левой — нашивки: четыре ранения! Две желтые ленточки — тяжелые ранения, две красные — легкие.
Вот это человек! Бывалый. Опытный. С таким не пропадешь!
Все они разные — наши новые фронтовые командиры, но одно общее резко отличает их от тыловых офицеров — манера обращения с бойцами. Они не собачатся, не «ставят себя», не придираются по пустякам. Напротив: налицо какой-то запанибратский тон, легкое развинчивание гаек, суетливая забота о наших нуждах. На этом мнении сходятся все.
Помощник командира батальона гвардии старший лейтенант Шагаев, высоченный и лихой мужик, проводит с нами занятия по изучению ручного пулемета Дегтярева. Вот Шагаев умеет командовать — голосина на весь лес! Щегольская светло-коричневая пилотка заломлена набок и чуть держится на ухе.
Он сидит в центре, а мы сгрудились вокруг него плотным кружком.
— Кто у вас может оформить входы у шалашей? — вдруг спрашивает он, держа в руках пулемет. — Художник есть?
