Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало
В то время в Эрец-Исраэль приезжал Герцль{267}, и его встреча с императором Вильгельмом II в Микве Исраэль{268} произвела огромное впечатление на евреев. Я помню, как р. Эли-Хаим Дворецкий (дед профессора А. Дворецкого{269}), один из самых уважаемых ученых мужей и глав семейств, публично заявил в бейт-мидраше: «Есть ли что-то, равное этому? Он предстает перед царями! Со времен Моше Монтефиоре не было подобного ему!» Такое сравнение вызвало гнев у хасидов. Конечно, «Монтефиоре не был такой уж важной персоной. Но как можно сравнивать еврея-праведника, соблюдающего заповеди, с главой еретиков-сионистов?!»
Как я уже говорил, еще в Корсуне и Тельши я был пламенным сторонником колонизации Эрец-Исраэль и сионизма. И я всегда говорил своим друзьям в Тельши, что когда я стану взрослым, то приеду в Эрец-Исраэль и поселюсь в Иерусалиме. Особенно часто я беседовал об этом со своим другом Шмуэлем Атласом, сыном р. Меира Атласат{270} одного из известных раввинов, который в свое время руководил йешивой в Тельши.
В тот же вечер, когда была сделана неудачная попытка создать сионистскую организацию в Хорале, я имел долгую беседу с двумя нашими важными гостями. Лейб Гельфанд удивлялся, что я не читал Ахад ха-Ама и знал о нем лишь из брошюры Бен-Авигдора «Две пьесы» («Моше и три пророка»), посвященной Ахад ха-Аму; я даже не знал, кто он такой. А Евзаров был потрясен, что я совсем ничего не знал о стихах р. Йехуды Галеви, которые выпустил доктор Гаркави{271} в издательстве «Ахиасаф»{272}. Они оба уговаривали меня в ближайшем будущем покинуть Хорал и советовали ехать в Ковну. Брат не разделял моего «сионизма», вернее, моего сионистского энтузиазма. По его мнению, именно он был причиной нерадивого отношения к учебе и прекращения наших совместных занятий трактатом «Недарин» с комментариями Харана. Я тоже не был доволен нашей совместной учебой: брат освоил комментарии Рашбы (р. Шломо бен Адерет) к трактату «Недарин» («Шева шитот») и пользовался «эклектическим подходом» к этому трактату, и наши совместные занятия превратились в сплошные рассуждения и дискуссии. Поначалу мне это даже нравилось, однако после я потребовал, чтобы мы ограничивались лишь комментариями Ха рана (Рабейну Нисима), а в случае необходимости обращались к комментариям ха-Роша{273} и дополнениям в конце Гемары! И не более того! Брат не согласился, и наш учебный союз распался. Два последних месяца зимы каждый из нас учился сам по себе.
Сразу после Песаха 1899 года я поехал в Ковну. Мой дядя написал мне очень теплое рекомендательное письмо для ковенского раввина р. Цви-Гирша Рабиновича{274}, сына р. Ицхака-Эльханана. Дядя Кальман также поддерживал меня: он обещал посылать мне каждый месяц по четыре-пять рублей вдобавок к тому, что я буду получать в йешиве, – так, чтобы я смог учиться, не беспокоясь ни о чем другом. Это было необходимо, потому что за зиму я ослаб, стал чувствовать колющие боли в груди, и армейский врач, работавший в городе, которого семья считала самым авторитетным из всех возможных врачей, предупредил маму, что мне нужно дополнительное питание и нельзя слишком много учиться…
Итак, после Песаха мы отправились в дорогу: брат – в Брест-Литовск, а я – в Ковну. До Минска мы ехали вместе, а там расстались и встретились лишь четыре года спустя; к этому моменту наши жизненные пути уже значительно разошлись. Дорога до Вильно была мне знакома. Через станцию после Вильно я пересел в поезд, который следовал в Ковну, мы проехали туннель – впервые в жизни я видел туннель – и прибыли в Ковну. Свои вещи я оставил на железнодорожной станции под присмотром, а сам пошел в дом раввина. Я был поражен, насколько сильно он отличался от тех домов раввинов, к которым я привык, – отличался какой-то прохладной вежливостью. Когда я вошел, у меня взяли письмо и велели обождать. Через пару минут позвали к раввину. Небольшая комната, все стены от пола до высокого потолка закрыты полками с книгами. Рав поздоровался со мной, бросил на меня беглый взгляд и дал записку к надзирателю йешивы с подтверждением, что я принят и мне назначено пособие в размере трех рублей ежемесячно. Это было максимальное пособие, которое давала йешива. Раввин не стал спрашивать меня об учебе. Не проявил он поначалу и особой склонности к тому, чтобы завести со мной беседу. Но, видимо, мое лицо и глаза настолько отчетливо отразили удивление по этому поводу, что он внезапно обратился ко мне, попросил сесть и с легкой улыбкой спросил, какой последний трактат я учил, много ли беседовал о Торе со своим дядей после того, как оставил йешиву в Тельши, и было ли у дяди время заниматься со мной. После того как я ответил на все эти вопросы, он подал мне руку и проводил до двери. Однако все это он проделал холодно – не так, как р. Шимон, р. Йосеф-Захария, р. Йосеф-Лейб… И несмотря на то что он пригласил меня заходить к нему в гости, я так и не воспользовался этой возможностью… От раввина я вернулся на станцию и забрал свои вещи. Юноша-носильщик с тележкой согласился довезти их до Слободки. Мы прошли по главной улице города, которая в народе называлась «Новый план» («Дер Нойер план»), дошли до деревянного моста через речку Вилию – дальше дороги не было, а только песок и пыль. Вдруг передо мной вырос юноша, высокий и худой, с пробивающимся пухом на щеках, и со смущенной улыбкой сказал мне:
– Слушай, парень, ты, наверно, приехал учиться в йешиву? Не в ту, которая сторонников мусара, и не в «Кнессет Исраэль», а в «Кнессет Ицхак»{275}? И не знаешь, куда идти? Так? А я родом из Бутрыманца, учусь в «Кнессет Ицхак», живу недалеко отсюда, но собираюсь сегодня же съехать с квартиры – пойдем туда, и у тебя будет квартира задешево, всего восемьдесят копеек в месяц.
И сразу же обратился к юноше-носильщику:
– Иди за мной!
И все это быстро-быстро, не давая мне прервать себя.
– Но откуда ты про меня узнал?
– Просто я ждал на станции. Я обещал своей квартирной хозяйке – она очень хорошая женщина, но очень страдает от своего мужа, поэтому я и съезжаю с квартиры – привести ей нового жильца. Я сразу понял, что ты йешиботник, и пошел за тобой. По тому, как ты разглядываешь новые дома и улицы, идешь, выпрямившись, и присматриваешься ко всему, я решил, что ты не из «мусарников». Обождал только, пока ты перейдешь мост. И не забудь, что я родом из Бутрыманца, считаюсь самым практичным парнем – «а практишер менш, зеер практишер» («практичный человек, очень практичный»).
Итак, я поселился в доме «учителя чистописания», педантичного старика с семьей: женой, на лице которой застыло неизменное выражение обиды и страха, и двумя маленькими детьми, вечно державшимися за подол ее платья. В предназначенной мне комнате не было ничего, кроме столика у окна, а возле него – нечто вроде дивана, на котором я и спал ночью. Днем, когда у меня были занятия в йешиве, хозяин дома обучал маленьких девочек «мудрости чтения» и «ремеслу чистописания», а вечером комната должна была целиком находиться в моем распоряжении. Я сказал парню из Бутрыманца, что он «очень практичен» в свою пользу, раз решил съехать из этой комнаты… Тем не менее я до поры остался там, а он обещал помочь мне подыскать что-нибудь получше. Мы пошли в йешиву. Смотритель, широкоплечий мужчина весьма благообразной наружности, со спокойной речью, принял меня весьма радушно. По его просьбе я рассказал о том, как и чему учился до приезда в Слободку. Он сообщил мне: «Я назначаю тебе самое высокое пособие, – и добавил: – Благодаря твоим собственным заслугам, а не заслугам дяди, так сказал рав. Тебе нужно прийти завтра утром, глава йешивы р. Хаим будет давать первый урок». На следующий день в девять утра я пришел в йешиву, которая размещалась в большом здании бейт-мидраша. Помещение было полно молодых людей, преподавателей и учащихся. Чтобы хорошо слышать слова лектора, я влез на тумбу. Больше полугода я не слушал лекций и очень соскучился по ним, по нововведениям к Талмуду р. Шимона. И вот р. Хаим – маленького роста, чертами лица напоминающий моего дядю Островского в миниатюре, говорящий очень логично и темпераментно – начал с первой темы обсуждения в трактате «Бава Меция» (который мы будем изучать в йешиве). Вот он объясняет содержание, связывает и отделяет друг от друга слова, ставит вопросы и разрешает их, а я заворожен удивительной быстротой хода его мысли и изложения. И вдруг я слышу собственный голос: «А ведь здесь можно использовать утверждение ми́го[3], – и все лица поворачиваются ко мне. Глава йешивы замялся на секунду и вдруг сказал: «Наоборот, я тебе скажу, что это утверждение не имеет в данном случае никакой основы», – и объяснил почему.
