Жорж Сименон - Я диктую. Воспоминания
В Европе газеты, радио, телевидение, медицинские светила втолковывают публике, что о первых симптомах той или иной болезни ничего не известно. Сколько сотен тысяч ипохондриков породили эти заявления?
Мне запомнилось выражение одного моего учителя в коллеже:
— Подлинное знание приближает к богу, полузнание — отдаляет.
Нельзя требовать, чтобы каждый человек имел медицинское образование. Во Франции, кстати, все меньше и меньше людей выбирают его, и можно опасаться, что при росте населения лет через десять врачей будет не хватать.
А в результате вместо подлинного контакта, который должен существовать между врачом и пациентом, на больного или того, кто заподозрил у себя болезни, будет отводиться десять минут для осмотра и произнесения нескольких банальных ободряющих фраз.
Я давно уже не читаю романов, но, как правило, просматриваю рецензии на них. Это поразительно! Оказывается, главной темой всех художественных произведений, даже в театре и кино, является одиночество. Что ж, одиночество мне знакомо. Я пережил его в самых ужасных условиях, то есть вдвоем, а это куда хуже, чем в одиночку.
Говорят, в одиночестве повинно наше время, общество потребления, тесные квартиры. Как знать!
Одиночество либо есть в нас, либо его нет. Надо учиться жить и радоваться каждому мгновению, вместо того чтобы стенать и восставать против непостижимой судьбы.
С другой стороны, никто не одинок. Спрашивает ли кто-нибудь себя, достоин ли он того, чтобы другой человек жил вместе с ним и делил его радости и тревоги? Такого я почти не встречал. Люди женятся по многим причинам, как правило ничтожным. Однако влечение юноши к девушке, встреченной на танцах, не создает супружескую пару. То же можно сказать и о родительских чувствах, которые в действительности играют все меньшую роль в создании прочной семьи.
Супружество путают с интрижкой или со страстью. Нет, стать супругом надо удостоиться.
И вот тогда одиночество исчезает.
Нашу цивилизацию винят в том, что она создала мир, где человек не находит себе места. Какой человек? Я слушаю, что говорит мой сын. Знаю, что думают его друзья. Уже не существует того, что я назвал бы культом самообуздания. Верней, он уже почти сошел на нет.
Сейчас главное — не сидеть на месте, нестись в никуда, вскочить в машину или на мотоцикл, которые ждут у дверей, примчаться на танцульки, «подклеить», то есть найти себе девушку, переспать с ней и уже на следующее утро забыть, как она выглядит. Мой сын, когда я упрекаю его за чтение комиксов, отвечает, что его учителя тоже их читают и даже берут у учеников.
И вот я думаю, а не лучше ли, если бы вместо алгебры и древнегреческого в школе обучали искусству чтения?
Мой отец имел диплом бакалавра и, однако, смиренно работал бухгалтером. Мы были небогаты. По нынешним меркам можно даже сказать бедны.
Отец знал, что он болен. Знал, что не доживет до старости.
Однако он был счастлив. Я не намерен делать никаких выводов. Я только считаю, что человек должен искать счастье в себе самом, а если он нашел спутника, которого достоин, он счастлив вдвойне.
5 декабря 1973
Нехорошо жить в себе. Только три дня назад я осознал, какая стоит пора года, и с восторгом обнаружил белые от снега крыши и зимний пейзаж. Вспоминается мгновенная картинка, увиденная мной сегодня днем через оконное стекло: дети в яркой одежде катаются в саду на санках.
Маленьким я катался не с горок, а на ногах по ледяным дорожкам на тротуарах, и это было восхитительно.
Нет, я тоже получил свою долю радостей.
На нем серое пальто, серый костюм, серая шляпа. Он высокий, худой, идет по улице, ни на кого не глядя, руки в карманах.
— Здравствуйте…
Он удивленно посмотрел на меня, в глазах вопрос.
— Вы меня не знаете. Меня зовут Жозеф.
Выражение его лица осталось прежним.
— Мы встречаемся почти каждый день. Вы никогда не замечали меня?
— Нет.
— Уже много месяцев я наблюдаю за вами. Впечатление такое, будто с каждой неделей настроение у вас становится все мрачней.
Он смущенно молчит.
— У вас, наверно, неприятности.
Он колеблется, потом чуть слышно произносит:
— Да, жена…
Этому человеку лет пятьдесят; к какому социальному слою он принадлежит, определить трудно.
— Вы потеряли жену?
— Нет. Но от этого не легче. У нее рак.
Мы идем вместе. Проходим мимо кафе. Я предлагаю:
— Может быть, по глоточку?
Он колеблется в нерешительности, но в конце концов следует за мной.
— Любите божоле?
Он безразлично кивает. Я заказываю маленькую бутылочку божоле, мы делаем по первому глотку.
— Вы с женой живете одни?
— Дочка работает в Англии.
Вот, пожалуй, и все. Конечно, это неправдоподобно. Даже невозможно. На улице мы встречаемся с тысячами людей. Некоторые обращают на нас внимание. Другие даже не видят. Про кого-то мы замечаем:
— Смотри-ка! Купил новое пальто.
Про другого:
— Вид у него нездоровый…
Это фантазия. Мы знаем совсем немного, всего горсточку людей, с которыми поддерживаем более или менее тесные отношения. Всех прочих — не знаем. Если кто-нибудь вдруг сядет на землю у дверей, мы даже не посмеем спросить, не стало ли ему плохо и не нуждается ли он в помощи.
Это явление тревожит меня с детства. Ради человеческих контактов надо, скажем, каждый день играть в кафе в карты с постоянными партнерами. Вот тут люди смеются, подталкивают друг друга локтями.
Или, например, стать участником хора и ходить каждое воскресенье по утрам на спевки или членом гимнастического кружка или благотворительного общества.
Там по крайней мере знают фамилии своих партнеров. Знают, где они живут, знают, правда не всегда, женаты ли они, есть ли у них дети, какова их профессия.
Постепенно, и чем дальше, тем больше, одиночество становится уделом человека в городе. В деревне знают друг о друге даже то, что скрывается, а уж на похороны приходят все.
В современном городе люди проходят мимо друг друга без всякого интереса и потребности хоть какого-нибудь общения.
Пока еще остаются кафе, но таких, где посетители сидят за столиками, становится все меньше. Вместо них появляются бары, куда забегают, чтобы наспех что-нибудь выпить и тотчас же уйти.
С тех пор как я посмотрел вокруг себя, а тому уже больше шестидесяти лет, это человеческое безмолвие, это почти небытие становится все более явным, как будто внезапно на улицах остались одни призраки.
22 декабря 1973
Каждый год в это время по телевидению показывают один из залов Елисейского дворца[55], где сидят сто стариков и старух, чисто вымытых, причесанных, одетых в самое лучшее, что у них есть; возможно даже, эти наряды они получили в гардеробной, точь-в-точь как статисты в театре.
