Альфред Тирпиц - Воспоминания
Всякий раз, когда Бисмарк заговаривал о политике, кайзер не обращал на это внимания. Это ужасно, – прошептал мне Мольтке; нам казалось, что кайзер не проявляет должного уважения к такому человеку{70}. По какому-то поводу Бисмарк произнес слова, запомнившиеся мне своей пророческой серьезностью: Ваше величество, пока вы имеете таких офицеров, вы можете позволить себе решительно все; но если вы лишитесь их – все пойдет по-другому. Кажущаяся легкость, с которой были произнесены эти слова (могло показаться, будто Бисмарк не придает им значения) продемонстрировали его замечательную находчивость; в них сказалось все его мастерство.
Когда мы расходились, князь проводил кайзера в своем кресле до самых дверей, а затем мы попрощались с ним, – каждый в отдельности. Бисмарк дружественно пожал руку фон Бюлову, фон Микелю и другим. Передо мной к нему подошел начальник кабинета фон Луканус, который способствовал его отставке в 1890 году. Он попытался протянуть князю руку и отвесить ему поклон. Тогда разыгрался оригинальный спектакль, который произвел на нас сильное впечатление. Князь сидел, как статуя, ни один его мускул не двигался, а глаза смотрели сквозь приплясывавшего перед ним Лукануса. Князь ничего не сказал, и черты его лица не выражали отвращения, но они превратились в неподвижную маску; Луканус понял и удалился. Затем подошел я, а после меня – мой верный капитан фон Геринген. Тот был настолько возбужден (это был темпераментный господин), что нагнулся и поцеловал руку князя. Меня это обрадовало; я также старался по мере возможности дать почувствовать князю свое отношение к нему, но поступок г-на фон Герингена был энергичнее. Князь обнял Герингена и поцеловал его в голову. Это мое последнее воспоминание о Бисмарке.
Глава одиннадцатая
Судостроительные программы
1
С этого времени бисмарковская пресса стала выступать в мою пользу. Кроме того, я лично просил о содействии всех князей Германского Союза – до великих герцогов включительно. Во время своего доклада я старался внушить им, что они принимают участие в вынесении решения. Это удалось мне в отношении таких правителей, как король Альберт Саксонский – деловой человек, серьезно подошедший к вопросу; великий герцог Ольденбургский, имевший большие личные заслуги перед нашим флотом; великий герцог Фридрих Баденский – властитель старого закала, стоявший выше среднего уровня, который, по моим наблюдениям, понизился в нашем поколении как в княжеских домах, так и среди высших представителей отдельных профессий. Я, разумеется, обращался также к ганзейским городам и к министрам различных государств Союза, знакомство с которыми оказалось хорошим средством пропаганды, хотя в то время обычай объезжать нужных людей не вошел еще в моду.
Далее, я счел своим правом и обязанностью разъяснить широким кругам, какие интересы поставлены на карту; нужно было расширить узкий горизонт народа, пробудить сознание культурного значения моря, ранее отсутствовавшее в нем или усыпленное ходом нашего исторического развития; углубить убеждение в том, что действительность властно указывает нам этот путь, если мы хотим продлить, не прибегая к массовой эмиграции, тот расцвет нашей перенаселенной родины, который наступил после введения протекционистского тарифа Бисмарка. Геринген организовал информационный отдел имперского морского ведомства; он объехал университеты, причем почти все экономисты – до Брентано включительно – обещали ему полную поддержку. Шмоллер, Вагнер, Зеринг, Шумахер и многие другие заявляли, что затраты на флот являются продуктивными и описывали положение Германии, указывая на недостаточную крепость хозяйственно-политического базиса нашей культуры и могущества и на опасность превращения избытка населения из источника богатства в невыносимое бремя. Они писали, что здание нашего международного престижа построено на песке, что таможенные планы Чемберлена обрекут нас на прозябание в качестве бедного маленького народа, если мы не создадим такой силы, которая в споре с заморскими державами сможет перетянуть чашу весов на нашу сторону. Так наметился сдвиг в трактовке национально-политических вопросов, который явился здоровым противовесом бесплодным социально-политическим утопиям.
Из великих историков, руководивших общественным мнением прошлого столетия, никого уже не было в живых; последним умер Трейчке – замечательный человек, лекции которого в университете я посещал в 1876 году (я советовался с ним и частным образом, сидя рядом с ним у Иоста и подавая ему записки с моими вопросами). Не понимаю, почему дух его не сохранился в германской историографии. Наше международное положение было ведь таким недвусмысленным. Без обороняемой флотом промышленности мы перестали бы быть великой сухопутной державой, а вопрос о том, что мы были пресыщены, как указывали некоторые далекие от жизни ученые, мог ставиться лишь до воссоединения Германии. После же решения вопроса о воссоединении перед нами со всей силой встал вопрос о месте Германии на земном шаре.
Историки понимали сущность политической проблемы не настолько ясно, как экономисты, возможно, вследствие ее новизны и быстрого развития{71}.
Армия с ее сухопутными традициями неохотно следовала за изменениями международного положения; вскоре я имел случай убедиться в этом в связи с неповоротливостью, проявленной в период организации жалкой китайской экспедиции, проведение которой лишь благодаря светским качествам графа Вальдерзее не выявило в полной мере материальную и духовную неподготовленность армейского руководства к решению задач, не вытекающих из плана войны на два фронта. Все же выдающиеся руководители армии, например фельдмаршал фон дер Гольц, с которыми я говорил как с учеными, подчеркивая лишь военно-политическую сторону вопроса, поняли меня. Мы устроили ряд заседаний и докладов и особенно старались установить контакт с прессой. Мы принимали представителей всех газет и давали им деловые разъяснения, не вступая в полемику. Они могли делать с этой информацией, что хотели; все же они чувствовали известную благодарность за полученный материал, и наши дела подвигались вперед.
Традиционное гостеприимство флота задавало тон в отношениях с общественностью. Мы не отгораживались от нее и рассматривали флот как детище всего народа. Мы организовали поездки на побережье, показывали корабли и верфи, обращались к школам, призывали писателей выступить в нашу пользу и т.д.; появились кипы романов и брошюр. Министерство культов должно было учредить специальные премии для школ. При Бюлове правительство, без которого подчиненное ведомство, вроде морского, ничего не могло предпринять, помогало нам. Однако пропаганда протекала бы еще успешнее, если бы ее взяли на себя министерства отдельных государств{72}.
