Леонид Леонов - Взятие Великошумска
- Ну как, Андрюша... загораешь?
- Теперь хорошо, мягко, - неопределенно сказал Дыбок.
- Слушай... хочешь, сапогами поменяемся? Все-таки посуше.
- Не надо, не хочу, - упрямо сказал тот. - Сейчас придут, смотри.
Опять стало темно, месяц убрали до следующего раза, чтоб не износился. Временами Собольков поднимался, вслушиваясь, не идут ли, никогда такой шумной не была солома. Кажется, примораживало. Представлялось несбыточным, чтобы цветы, птицы и синее небо могли когда-нибудь явиться здесь, и хотелось впоследствии, по окончании войны, непременно посетить это место в летние месяцы и полежать в этом самом стогу - если уцелеют и стог, и он сам. Нескончаемо длились сутки, до отказа начиненные событиями. Кстати, Собольков открыл, что между людьми возможен разговор без единого звука. Так, он мысленно спросил Дыбка, доводилось ли ему проводить ночь в свежем сене, и чтоб кузнечики при этом. И тот отвечал сразу, что доводилось мальчишкой, только тогда светили звезды.
- Знаешь, как придут - тихо надо, холодным способом, - сказал Собольков несколько спустя - Я с одним управлюсь, а ты своего сбереги... не зашиби только.
- Да, - согласился Дыбок неохотно, точно ему в чем-то помешали - Ты молчи. Сейчас придут
А нельзя было молчать, хоть и в дозоре. Делались всё односложней ответы Дыбка, недвижимей его тело. Его усыпляла стужа, ему стало все равно, только бы спать дали. Он хотел спать, тело становилось сильнее воли. Из знакомства с сухими алтайскими буранами Соболькову было известно, как происходит это.
- Я слушаю, я услышу . А знаешь, Андрей, ты прав был давеча. Хорошие мы люди. Очень!
- Будем хорошие, потом. Ты к чему это?
- На что мы только не пускаемся для них, для деток... для всемирных деток. Сами в гать стелемся, лишь бы они туфелек своих в сукровице не замочили. Веришь, всю дрянь жизни выпил бы одним духом, чтоб уж им ни капельки не осталось. А может, и не поймут.
- И не надо им понимать. У них свое - Он догадывался, для чего Соболькову нужен был этот разговор, а тот уже и сам сбился - из душевной потребности начал его или из хитрой уловки расшевелить товарища. И хотя слова, вязкие и стылые, застревали во рту, Дыбок по дружбе шел к нему навстречу. - Что ж, говори, расскажи мне про нее... большая у тебя дочка?
- Восемь, - тихо, как тайну, доверил тот. И с этой минуты точно и не было размолвки между ними. - Знаешь, у нее там беда стряслась, смешная. Пишет, даже к бабе Мане в гости перестала ходить. Понимаешь, котенок у ней пропал... любимец, только черный. Верно, жена закинула... не любит кошек.
- Мачеха? - издалека откликнулся Дыбок.
- Хуже, злодейка жизни моей. Второпях как-то это у меня случилось... а вот все тянет к ней, как к вину... как к зеленому вину, Дыбок! Двадцать два годика было, как женился. Злая цифра, двадцать два, перебор жизни моей! Брата поездом в двадцать втором году задавило, война тож под это число началась... Да нет, не так уж и хороша, как приманчива, - ответил он на мысленный вопрос Дыбка. - Дочка пишет, чужой дядька к ней ходит... конфетку каждый раз дарит. Бумажку мне в письме прислала, образец... видно, на подарочек подзадорить меня, отца, хотела. Они ведь хитрые, ребятки-то... Люди!.. Ума не приложу, что за утешитель завелся... может, эвакуированный из Прибалтики: по-русски плохо говорит. - Приподнявшись на локте, лейтенант послушал застылый воздух: немцы еще не шли, точно пронюхали о засаде. - А баба Маня - это не женщина, не думай, это гора... понимаешь? Это мы с дочкой так ее прозвали: ягод много. Вроде старушки, вся в зеленых бородавочках. У нас там секретный каменный столик есть, на нем бархатная моховая скатерка. Дочка сведет тебя туда... - И лишь теперь получала объяснение его путаная, просительная исповедь. - Слушай, Андрей... Ты не спишь? Не спи! Я все просить собирался, да совестно было. Ты ведь холостой, тебе все равно...
- Мне все равно... - сказал Дыбок еле слышно, одним своим дыханьем.
- ...тебе все равно, говорю, куда ехать потом. Ты же холостой. Если что случится со мной, отвези дочке Кисo... понимаешь? И писем никаких не надо. Ты враз узнаешь, едва увидишь. Она сама первая к тебе выбежит... как завидит военную одежду. А больше послать, скажи, нечего... ничего я ей в жизни не накопил. Скажешь, папа шлет... воевали вместе. Посиди с ней, если понравится, - там хорошо! Словом, тебе видней на месте будет!
Он успел довольно подробно обрисовать алтайские красоты, утверждая, что не раскается Дыбок... Немцы не шли; Собольков подумал даже, что за подобное промедленье стоило бы их отдать под суд. Лежать так становилось нестерпимо. Была полная ночь. Временами она раздвигалась, Собольков тоже начинал видеть звезды. Тяжелой рукой он стирал одурь с лица; чувство холода возвращалось, и звезды гасли... Потом он вспомнил, что еще не получил ответ от Дыбка.
- Ладно... Андрей?
Радист не отозвался, он уже дал согласие. Еще в самом начале он согласился даже на то, чего и не просил Собольков. Похоже было также, что он чему-то засмеялся.
- Ты о чем... Андрей?
- Заяц... - без движенья губ сказал голос Дыбка. - Испугался... глаза по половнику. Хороший, все хорошие... свои.
Он замолк. Больше не надо было его просить. Алтай холостому недалеко... Он хотел спать. Разве мало солдат на свете, кроме него? Собаки и зайцы... все спят. Это была правда... Но через крохотное пулеметное отверстие Дыбок не мог разглядеть давешнего зайца, и лейтенант схватил руку товарища. Она была не теплее снега на стогу, зато там, за тесемками рубахи, стояло ровное парное тепло в пазухе Дыбка, еще не пламень. Сердце слышалось на ощупь, как бы на малых оборотах, значит, то еще не жар, а лишь смертное томленье полусна.
- Нельзя, не смей спать, Андрей! - зашептал Собольков, касаясь губами его уха. - Сейчас придут, теперь уже не отменишь. Жалей товарищей... Кисo убьют. Обрядина убьют... кто тебе петь станет, радист? - Ни лаской, ни приказанием, ни шуткой не удавалось ему проникнуть в меркнущее сознание Дыбка. - Ведь это ж немцы, понимаешь? Забыл, как они сестренку твою волокли... жеребья на её голом теле метали, кому первее начинать. А она небось кричала им: "Вас Алеша Галышев побьет всех, вам жених мой отплатит..."
Он говорил много грубее, лишь бы просунуть хоть искорку в порох Дыбковой души. И случилось, чего он добивался. Понявший, Дыбок сидел с открытыми глазами и дрожал - пока еще не от гнева, а от озноба, но и это было хорошо.
- ...они тогда и Галышева. Ты один остался. Пусть зайцы и собаки спят... не ты! Ты же слышишь меня, а молчишь... Я давно раскусил, кто ты есть: потому ты и живым в такой войне остался! Небось потроха со страху вянут... а?
- Не надо, пусти... - пробормотал Дыбок, отпихивая его от себя. Нехорошо тебе будет...пусти!
Они сравнялись в силах, и, возможно, радист четче командира понимал теперь действительность, потому что прежде него почувствовал, что немцы уже тут. Еще и снег не хрустел, и глаз не видел, но только как-то теснее стало в пространстве ночи... Двое, как всегда ходят немецкие связисты, шли по линии, пропуская провод в ладони. Они нашли место обрыва и остановились неожиданное продолговатое пятно стога заставило их насторожиться. Сквозь бурелом соломы, коловшей лицо, Дыбок отчетливо увидел, как левый поднял автомат. Тот же, левый, спросил быстро и негромко: Кто там? - а другой засмеялся и, возможно, пошутил, что солома не обязана откликаться даже на немецкую команду.
