Екатерина Дашкова - Записки
При разительном контрасте племянницы с дядей мадам Денис показалась мне самой обыкновенной женщиной.
Вольтер был принесен в столовую слугой и поставлен на колени в его больших креслах, на задок которых он оперся, и в этом положении напротив меня пробыл до конца ужина. Может быть, это его стеснение или присутствие в нашем кругу двух генералов из Парижа, портреты которых висели в нижней зале, значительно разочаровали меня в ожиданиях от этого посещения.
Когда мы прощались, Вольтер просил меня видеться с ним почаще, пока я в Женеве. Я обещала навестить его как-нибудь утром и побеседовать наедине в его кабинете или в саду. Он был очень рад, но я избегала частых визитов. В это время Вольтер был другим существом; он действительно показался мне тем, кем я представляла его по сочинениям.
В Женеве мы также познакомились с Губером, «птицеловом», как обыкновенно называли его за любовь к охоте на коршунов. Он был необыкновенно умный человек, обладающий самыми разнообразными талантами; он был поэт, музыкант, живописец и со светской любезностью соединял всю прелесть вполне благовоспитанного добряка. Вольтер сильно побаивался его, потому что Губер знал многие слабости философа и живо воспроизводил их в глазах фернейского чуда. Они часто состязались в шахматы; Вольтер почти всегда проигрывал и при этом обыкновенно сердился.
Губер имел у себя любимую собачку, с которой он забавлялся насчет других. Он бросал ей кусок сыра, который она, повертев во рту, выбрасывала с полным подражанием Вольтеру, так что иной мог принять ее за миниатюру известного бюста Пигаля.
Мы часто проводили свои вечера на Женевском озере. Губер руководил нашими прогулками, привязывая русский флаг к мачте швейцарской лодки. Он был очарован нашими заунывными песнями, которые я с Каменской пела ему и которые он благодаря удивительному слуху скоро перенял.
С истинным сожалением мы оставили Женеву и многих наших друзей. Между ними было семейство Веселовского, одного русского, который был послан Петром I в Вену и тут же отозван. Не желая подвергаться жестокости строгого царя, он навсегда оставил Отечество, убежав в Голландию, потом женился и устроился в Женеве. Старшая его дочь была замужем за Крамером, славным живописцем, который был сначала знаменитым другом, а потом врагом Вольтера.
Покидая Швейцарию, мы взяли две большие лодки, чтобы плыть вниз по течению Рейна. В одной помещались наши кареты, вещи и кухонный прибор; в другой, разделенной на маленькие каюты, сидели мы сами. Женщины спали под занавесом, укрываясь от глаз матросов и слуг, а джентльмены выходили на берег проводить ночи.
Если представлялся нам какой-нибудь замечательный предмет, мы приставали к берегу и осматривали его. Каменская и я ходили в черных платьях и соломенных шляпах, очень оригинальных, и иногда ради потехи закупали провизию для стола у местных жителей. Кэмпбел был нашим толмачом в этом случае, но он часто ошибался, и я решила победить в себе стыд и начала говорить по-немецки. После нескольких опытов, по общему признанию, я сделалась для всех переводчиком на все время нашего путешествия.
Мы предприняли хорошую прогулку к славному Карлсруэ, загородному имению, принадлежавшему баденскому маркграфу, куда нас подвезли две нанятые кареты. Но едва мы достигли гостиницы, как придворный управитель сообщил нам желание их высочеств видеть нас во дворце.
Я извинилась, потому что вовсе не была готова к такому визиту, предполагая провести несколько часов в парке, в своем дорожном костюме. Прошло не более часа, когда мы увидели великолепную карету в шесть лошадей, подъехавшую к дверям сада, с придворным конюшим, который передал нам очень любезное приглашение маркграфини. Она знает, сказал он, что под именем Михалковой путешествует княгиня Дашкова, с которой она желала бы познакомиться. А так как она приняла орден Св. Екатерины от русской императрицы, то этот залог дружбы служит достаточным поводом к моему посещению. Если маркграфиня не будет иметь удовольствия видеть нас, то по крайней мере она просит воспользоваться ее каретой для прогулки по саду, где конюший покажет нам все примечательное.
Невозможно было отказаться от такого милого приглашения: мы сели в карету; я старалась объяснить своему проводнику, как глубоко чувствую столь обязательное внимание гениальной и образованной маркграфини.
Мы въехали в первую аллею парка, и навстречу нам показался другой, подобный нашему, экипаж. В нем были маркграф и маркграфиня баденские, наследный принц и другие. Придворные кареты, съехавшись, остановились. Маркграфиня поклонилась нам и с непритворной добротой и лаской предложила сама показать мне лучшие места сада, которыми они, прибавила она, действительно гордятся.
Я тут же вышла из кареты и, поменявшись местами с наследником, поехала с ее высочеством по чудесному парку. Я, однако, не могла вполне наслаждаться им, увлеченная умным разговором маркграфини. Между тем мы подъехали ко дворцу, и я не подумала извиниться в том, что хотела отклонить свое посещение ее высочества.
Очаровательный концерт, великолепный ужин, но главное всего беседа и искреннее гостеприимство наших знаменитых друзей оживили этот приятный вечер. Мы, намеревавшиеся проститься, были предупреждены, что наши слуги уже во дворце, где приготовлены нам постели, и если нам не угодно пробыть дольше, то остается только назначить час: завтрак, лошади и проч., все будет готово на другое утро.
Я и мои друзья, переночевав здесь с истинным комфортом, рано, до зари, оставили дворец, подаривший нас такое непредвиденное удовольствие.
В другой раз мы отдалились от рейнских берегов в Дюссельдорф, чтобы взглянуть на его славную картинную галерею. Но о предметах, столь известных всем, я не стану распространяться.
В Франкфурте мне приятно было встретить Вейнахт, вдову одного банкира, жившего двенадцать лет в России. Я близко знала ее еще в детстве и ради воспоминаний о прошлом решила уделить ее обществу один или два дня лишних: воображение любит обращаться к прошедшему, жить первыми и юношескими мечтами.
В том же городе я познакомилась с младшим Орловым, Владимиром, пустым юношей. Все, что он вынес из немецких университетов, — это надменная уверенность в своем необыкновенном образовании. Вследствие этого он принял заносчивый и педантичный тон, в чем я убедилась по некоторым диспутам (я не говорю — разговорам), которые мне довелось иметь с ним. Спорить с кем бы то ни было составляло для него наслаждение и, по-видимому, главный предмет его жизни. Не было ни одного дикого софизма Ж.Ж. Руссо, в котором он не подметил бы глубокой истины и нагло не присвоил его себе со всей чужеядностью этого красноречивого, но опасного писателя.
