Ольга Ерёмина - Иван Ефремов. Издание 2-е, дополненное
Столица Киргизии притягивала Ивана незнакомыми прежде ощущениями: «Шумящие арыки, стройные тополя, лёгкая сухая пыль…. свист ветра по жёсткой траве, слепящий солнечный свет, тёплые сухие ночи, тёплый сухой, чуть горьковатый воздух – хорошо!»[78]
Во Фрунзе молодой искатель испытал необыкновенную лирическую встречу, которая потом отразилась в рассказе «Тень минувшего». В нём Ефремов будто заново любуется обликом загадочной и притягательной Мириам: «Прямо перед ним выскользнула из тени аллеи, легко перескочила арык и пошла по дороге девушка в белом платье. Голые загорелые ноги почти сливались с почвой, и от этого казалось, что девушка плывёт по воздуху, не касаясь земли. Толстые чёрные косы, резко выделяясь на белой материи, тяжело лежали на её спине и спускались до бёдер своими распушившимися концами».
…Лето приближалось к макушке, и поезд нёс Ивана на север, к прохладе великих рек и новым открытиям.
Медное поле Каргалы
С отчётом приходилось спешить. Впереди ждала новая экспедиция, в задачах которой переплетались интересы палеонтологии и промышленные потребности страны. Ивану предстояло исследовать местность, где были найдены первые на территории России кости ископаемых животных. Ещё в середине XVIII века Василий Никитич Татищев и Виллим Иванович Геннин об ископаемых остатках писали как о «куриозных вещах, показывающих премудрость натуры». Татищев сообщал, что рудокопы находят «многие дивные или фигурные камения, в которых закаменелые рыбы, черви, листья от деревьев или травы, раковины и прочая видимы».
И вот уже Иван идёт по степной дороге от Уранбаша к хутору Горный[79]. Далеко впереди – шлейф пыли. Это телега, что везёт к хутору снаряжение экспедиции, на ней едут коллектор[80] и рабочий. Иван решил пройтись пешком, чтобы оглядеться на той земле, из которой русские рудокопы извлекали «куриозные вещи».
Дорога вела вдоль поймы речки Каргалки, празднично-зелёной, украшенной белыми соцветиями таволги. Развесистые ветлы с тёмно-серой, в глубоких продольных трещинах корой росли у воды, узкие серебристые листья тихонько покачивались над быстрым потоком. Слева встал десятиметровый обрыв, крупные угловатые глыбы грозили упасть на дорогу. Затем берег начал выполаживаться, и вскоре он поднимался вверх плавным увалом. Нежно волновались под ветром ещё зелёные, не распушившиеся ковыли, розовыми шарами готовилось зацвести перекати-поле. В полугоре почти из-под ног Ивана взлетела крупная птица, затрепетала пёстрыми крыльями, тонкий необычный свист доносился до слуха даже тогда, когда птица была уже далеко. Ефремов успел заметить чёрную шею с белым галстучком, по которому сразу узнал стрепета. Вспомнился Пётр Петрович. Иван ясно ощущал, что вера учителя в него, совсем ещё юного учёного, поддерживает его и сейчас, когда надо найти ответ на сложный, ещё никем не решённый вопрос.
Вот и вершина плато – по-здешнему «сырта». Здесь, верстах в семидесяти на северо-запад от Оренбурга, располагаются значительные по степным меркам высоты – до трёхсот метров над уровнем моря. По ним проходит водораздел между реками, текущими в Урал, и бассейном Волги. Сырты по краям словно надрезаны логами – широкими оврагами, в верховьях которых растут колки – весёлые и светлые берёзовые рощицы. В низинах, поближе к воде, стоят небольшие хутора – белые домики издалека кажутся особенно приветливыми.
Добрый друг – степной ветер – дул прямо в лицо. Небо и земля сливались на горизонте. Пространство, не ограниченное видимыми преградами, превращалось в простор.
Когда взгляд насытился зрелищем неоглядных далей, Иван стал внимательнее разглядывать сырт – и сразу понял, почему возница назвал эти земли порчеными. Из окна вагона Иван видел, что почти всё Оренбуржье распахано, покрыто полями. Здесь полей не было, да и трудно было что-то сеять на земле, покрытой бугорками и буграми, ямками и большими провалами, – остатками древних и новых выработок, шахтами и отвалами пустой породы и бедной руды. Провалы и пригорки покрылись вишарником – так здесь называли густые заросли низкой дикой вишни с блестящими, будто глянцевыми тёмно-зелёными листочками и сладкими, терпкими, душистыми ягодами. Что-то вздрогнуло в душе юноши, когда он представил, что всё тело сырта пронизано множеством рукотворных подземных ходов, уходящих на глубину до ста метров. С бронзового века трудились в Каргалах рудокопы, добывая зелёные и голубые камни – малахит и азурит, из которых потом выплавляли необычайно чистую медь. Затем добыча на много столетий прервалась, чтобы начаться заново лишь в XVIII веке.
В 1740 году симбирский купец Иван Борисович Твердышев откупил земли Каргалы и быстро наладил добычу медных руд по следам так называемых чудских, или ордынских, выработок. Рудники были настолько богаты, что на каждый вложенный рубль Твердышев получал десять рублей прибыли, при том что возить руду для выплавки меди приходилось на южноуральские заводы за сотни вёрст. Выплавку меди на месте производить было невозможно: для этого использовался древесный уголь, а леса в Оренбуржье не росло. До середины XIX века Каргалы давали от одной пятой до четверти всей меди Российской империи. Однако к концу века добыча прекратилась: рентабельные по тем временам руды оказались исчерпанными. К тому же отмена крепостного права лишила горнозаводчиков дешёвой рабочей силы, а платить рабочим, которых они совсем недавно считали своей собственностью, владельцы рудников не желали.
Советской стране, которая готовилась к индустриальному рывку, цветные металлы были необходимы. Возможно, в недрах Каргалы таится ещё немало сокровищ. Помочь геологам могли архивные планы и карты, различные данные по рудникам, которые сохранялись в конторах почти полтора столетия. Однако все эти документы погибли во время Гражданской войны. Ивану предстояло открыть для себя и для науки неизвестную страну подземных лабиринтов, обследовать её, нанести на карту шахты, колодцы и штольни, взять образцы руд, определить, пригодно ли месторождение к дальнейшей разработке, и, конечно, отыскать в шахтах и отвалах следы жизни древнейших времён: скелеты и кости животных, отпечатки растений и целые древесные стволы.
Проходя между пёстрыми холмиками рудных отвалов, Иван вдруг увидел прямо под ногами узкий каменный колодец, прямоугольный, со скруглёнными краями, уходящий в чёрную глубину. Каменные стенки колодца были неровными – чётко различались следы ударов кайла. Туда, под многометровую толщу песчаников и мергелей, где температура не поднимается выше семи градусов, предстояло спуститься Ивану. На секунду сосущая пустота возникла в солнечном сплетении, холодок пробежал по спине, но вновь вспомнился с детства любимый образ профессора Отто Лиденброка из «Путешествия к центру Земли», который бесстрашно пустился в небывалый путь – в жерло вулкана. Так неужели же он, Иван, лишь пару месяцев назад поднимавшийся на крутые склоны Тянь-Шаня, побоится ради науки спуститься в подземный лабиринт? «Ты должен приучиться смотреть в бездонные глубины!»
К тому же это даже не жерло вулкана, а рукотворное подземелье, где до него работали тысячи рудокопов, которые спускались в шахты ежедневно на протяжении всей жизни. Трёхмерность пространства звучит, словно колокол, осознанием глубины времени. (Эту многомерность приобретут позже художественные произведения Ефремова.)
Хутор Горный, где жили рудаши – дети и внуки горных рабочих, – Иван увидел сверху. Несколько домов прятались в садах, где росли яблони, вишни, смородина и крыжовник. Выделялось несколько стройных клёнов, нехарактерных для этой местности. В низинке, в полосе клёнов, бежала речка Усолка, которую на родине Ивана, в Вырице, и ручьём бы назвать постыдились.
Иван спустился в хутор, когда телега с его товарищами подкатилась к дому рудашей Самодуровых[81]. Возница посоветовал остановиться у них: горница просторная, и место для снаряжения на дворе найдётся. Но Иван отказался жить в горнице, он поселился в амбаре: так он и хозяев не побеспокоит, и ему свободнее.
Большая семья Самодуровых приняла молодого учёного как родного. Правда, хуторяне жили небогато. Как-то соседка Самодуровых, Анна Егоровна Камнева, пришла к молодому инженеру подзанять ржаной муки из экспедиционных запасов. Посулила отдать более дорогой пшеничной, из нового урожая.
– Не надо белой, я ржаной хлеб люблю, – ответил Иван.
Этот ответ Анна Егоровна помнила много лет спустя.
Иван с живостью вглядывался в жизнь народа, запоминал яркие слова, приметы, проникнуть в то, что потом с лёгкой руки Алексея Николаевича Толстого стали называть «русский характер». В 1969 году, беседуя с оренбуржцем Вильямом Савельзоном, приехавшим в Москву, Ефремов спрашивал гостя:
«– У вас всё ещё говорят: “ничё”? Я это оренбургское “ничё’ на всю жизнь запомнил. Едем как-то с возницей, лихим казачиной. Очень крутой спуск, мостик через ручей, за мостиком село. Я говорю: “Держи, дядя! Лошадь понесёт, телега раскатит – и дров, и костей наломаем!”
