Ю. Герасимов - Черкасов
Стол начали накрывать с трех часов — перед верандой, под плакучей березой, уже одевшейся мелкой блестящей листвой. На белую скатерть падала тень от густых зарослей цветущей сирени и боярышника, тянувшихся живой изгородью вдоль палисадника. Гости были уже все в сборе. Ждали только самого начальника дистанции. Точно в назначенное время — в четыре часа — к калитке подкатили казенные дрожки. Одернув мундир и расправив пышные бакенбарды, с них сошел начальник дистанции. Хозяйка, поддерживая трен шелкового платья модного лилового цвета, двинулась ему навстречу. Благодаря высокой прическе о двух валиках и высоким каблукам, маленькая, полнеющая, она казалась почти среднего роста. (А было-то в ней всего два аршина — 143 сантиметра.) Гость подошел к Анне Адриановне с комплиментом, приложился к ручке. Хозяйка пригласила всех откушать.
Мальчиков определили в самый конец стола. Между ними для надзора и порядка села младшая сестра Анны Адриановны тетя Мария, хохотушка и певунья. На столе Колю больше всего привлекали закуски, особенно острые: ревельские кильки, королевская сельдь, маринованные белозерские снетки и соленые рыжики. Однако тетя Мария решительно пресекла эти увлечения. Пришлось примириться с осетриной и полендвицей.
Едва покончили с закусками, кухарка поставила на стол фарфоровую супницу с бульоном, а няня Алена внесла гору румяных пирожков. Здравицы и шум первого хмелька уже поутихли. Во главе стола шла серьезная беседа. Начальник дистанции, утратив важный вид, сетовал на свою жизнь вдовца, у которого осталось на руках пятеро детей. Бабушка Евдокия, совсем еще не старая, но с преждевременно увядшим, усталым лицом, горячо ему сочувствовала. Ее муж, мастер булочного цеха Александр Алексеевич Черкасов, умер молодым, и ей одной пришлось поднимать многочисленную семью. Слабогрудые, как и отец, детки умирали один за другим. В живых остались только два сына — Константин и Николай.
На другой половине стола, где сидел народ помоложе, разгорался опор. Дядя Ваня нежданно-негаданно приехал вместе с дядей Павлом, когда все уже сидели за столом. Воинственно поблескивая стеклами пенсне, он стыдил телеграфиста, который простодушно признавался в своей любви к оперетке. Сестры, Мария и Александра — хористка Мариинского театра, взяли его под защиту. И третья сестра, сама хозяйка, через весь стол бросала шутливые колкости брату-обличителю, надеясь отвлечь от безрадостных вдовьих разговоров сидящих рядом с ней свекровь и начальника дистанции.
Мальчикам становилось скучно. Они уже всего напробовались, наелись. И появление на столе запеченного в тесте окорока — предмета недавних вожделений — не стало для них событием. Жареным поросенком они тоже только полюбовались. До чая со сладостями было еще далеко. И Коля, вспомнив давешнего актера с накладным носом, решил развеселить гостей. Он потихоньку намял хлебного мякиша, скатал из него колбаску и прилепил ее на нос. Засмеялись только Костя да молодая нянька, нанятая на лето из соседней деревни. Она подводила только что проснувшуюся четырехлетнюю Верочку, румяную, в белом платьице и панамке, к щедрым на ласку теткам. Коля крутил головой во все стороны, еще надеясь обратить на себя внимание, и вдруг встретился глазами с отцом. Концы губ, широко растянутых в ухмылке, поехали вниз, хлебный нос шлепнулся в тарелку с соусом. Подчиняясь молчаливому приказу отца, Коля бочком вылез из-за стола. Еще раз взглянул на отца. Тот уже не обращал на него никакого внимания. С любезной и чуть насмешливой улыбкой привлекательного мужчины, снисходительного к женским слабостям, он протягивал дамам коробку папирос «Лаферм». Мода на курение среди женщин ширилась, укреплялась. Папироса в женской пучке становилась маленьким символом эмансипации, свободомыслия и независимости поведения.
Братья ушли на площадку за дом. Гоняли крокетные шары, обсуждали, скоро ли разрешат купаться в речке, наблюдали за скворцом, который важно разгуливал по грядам в соседском огороде.
Когда обед был наконец окончен, гости постарше сели за карты. Молодежь отправилась в рощу за фиалками. Мальчики, захватив сабельки, побежали вперед. Фиалок в ольховой роще оказалось видимо-невидимо, но земля была еще очень сырой. Пошли к ближнему бору. На сосновой поляне у большого валуна взметнулся костер. Под струнный перебор зазвучала песня:
Белый день занялся над столицей,
Крепко спит молодая жена…
Пели все охотно, в полный голос. После «Хаз-Булата» исполнили «Во лузях», спели про чайку, которую ранил безвестный охотник, потом — «Что ты жадно глядишь на дорогу…». Эта песня Колю волновала. Вот и сейчас, с чувством подпевая, он живо представлял то радостно-тревожное состояние, когда душа стремится вслед — только не тройке — уносящемуся скорому поезду дальнего следования…
Костер из веток быстро догорал. Ранний вечерний сумрак начал скапливаться в низинах, длинные тени перечеркивали всю поляну. Наступил короткий предвечерний час, когда дневное веселье гаснет, а вечернего еще нет. Вполголоса спели «Мой костер» и отправились домой.
Анна Адриановна уже сидела у кипящего самовара и внимательно осматривала стол: все ли подано, так ли поставлено? Посредине красовался белый воздушный пирог, по обе стороны от него, меж ваз с вареньями и конфетами, желтели благоуханные россыпи шафрановой сдобы, бисквитов, стояли блюда с мазурками и безе. В пузатых бутылках мерцали рубиновые и темно-зеленые наливки и ликеры.
В голосе матери было столько тепла и доброты, что Коля в безотчетном порыве припал к ней, спрятав голову под накинутую на материнские плечи кружевную пелерину. Открытый и чувствительный, Коля часто ласкался к матери, но сейчас в ней еще словно бы воплотилась праздничная сторона жизни, ее безоблачная радость. Мать погладила вихры и длинную шею своего первенца, затем слегка его отстранила:
— Заинька, милый, гости идут, садись за стол.
Чаепитие затянулось дотемна. Самовар умолк и погас. С померкнувшего неба доносилось грустное блеяние бекаса. Когда отстучал ревельский поезд, Коля с совсем притомившимся младшим братом нехотя отправились в спальню. Свое время дети знали. Девять часов — пора спать. Отцовский распорядок кое в чем напоминал железнодорожное расписание.
Лежа в постели, Коля еще долго вслушивался в вечерние голоса и звуки. Раздался сухой стук крокетных шаров, и сразу за этим — дружный смех. Минута тишины. И вдруг зазвучала песня:
У зари было у зореньки
Много ясных звезд,
А у темной-то ноченьки
Им и счета нет…
Коля закрыл глаза, и ему казалось, что он видит, как в ночном небе плывут, расходясь и переплетаясь, голоса — контральто тети Марии, бас дяди Вани, папин баритон и мамино сопрано.
