Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
публикаторы дневников сделали все, чтобы правду от нас скрыть.
Ее духовная жизнь мне ясна, она проста как табуретка, главное орудие в руках Ма-рии
Башкирцевой - восклицательный знак, она восторженна как институтка. Меня не при-
водит в волнение даже самая известная ее мысль, которую в начале XX века печатали на
открытых письмах с ее портретом: “Искусство возвышает душу даже самых скромных из
своих служителей, так что всякий имеет в себе нечто особенное сравнительно с людьми, не принадлежащими к этому высокому братству”. Себя она скромным служителем не счи-
тала, хотя порой и сомневалась в своем таланте. Вероятно, меня просто перестало волно-
вать все, что принадлежит к сфере юношеского сознания и к теме исключительности и
избранности художника. Знаменитая, тысячу раз процитированная мысль А.С. Пушкина
из письма к князю П.А. Вяземскому меня тоже не волнует: “Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что из подлости своей радуется унижению высокого, слабостям мо-
гущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как
мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе”. Да не иначе, также, вот в
чем дело. В частной жизни нет никакой особенной загадки художника, если дело не каса-
ется клинических проявлений душевных болезней, часто поражающих творческие натуры.
Сам же Александр Сергеевич Пушкин писал:
- Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Хлебников писал в “Свояси”:
“Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как
на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у
человечества есть лишь дневник Марии Башкирцевой - и больше ничего. Эта духовная
нищета знаний о небе внутреннем - самая яркая черная Фраунгоферова черта современно-
го человечества”
Мысль безумного Велимира чрезмерно затемнена. Сознание юношеское зачастую склонно
к шизофрении. Что это за черная Фраунгоферова черта современного человечест-ва, точно
не удается выяснить ни с одним словарем. Известно только, что Иосиф Фраун-гофер -
знаменитый оптик 19 столетия, которому был поставлен даже памятник в Мюн-хене.
Скорее всего, это Фраунгоферова линия, которая дает подробный рисунок солнечно-го
спектра и указывает на пользование этими линиями при определении показателей пре-
ломления оптических средин. Значит, это просто красивый, как Велимиру кажется, поэти-
ческий образ!
Что же открывает нам дневник Марии Башкирцевой и что скрывает он от нас?
Хлебников был не одинок в своем восхищении ею. Марина Цветаева примерно в ту же
пору, по воспоминаниям ее сестры, Анастасии Ивановны, боготворила Башкирцеву.
“В ту весну мы встретили в гостях художника Леви, и эта встреча нас взволновала: он знал
- говорил с ней, в Париже - Марию Башкирцеву! Как мы расспрашивали его! Как жадно
слушали его рассказ! (Заметьте, те же восклицательные знаки, что и у Башкирце-вой, только теперь уже у Анастасии Ивановны, дамы преклонных лет. Впрочем, обе сест-ры
Цветаевы были восторженны как институтки - авт.) Вот что я помню, кроме (кажется, иронического) упоминания о ее неудачной переписке с Гюи де Мопассаном: “Мария Баш-
кирцева, несомненно, страдала слуховыми галлюцинациями. Помню такой случай: мы
сидели, беседовали. Внезапно Мария настораживается, теряет нить беседы (прислушива-
ется): звонок! Мы уверяем ее, что никакого звонка не было. Спорит, уверена в обратном.
Так бывало не раз. Спала на очень узкой железной кровати в своей мастерской. Знала гре-
ческий. Читала в подлиннике Платона. Была очень красива”.
Леви, уже пожилой, скорее полный, чем худой, русый, с небольшой остроконечной
бородкой, казался нам почти дорог, отражая свет виденной им Башкирцевой. Мы уходили
домой, будто рукой ее коснувшись, не сразу вошли в свою жизнь.
Сказала ли я, что Марина стала переписываться с матерью Марии, что та прислала
Марине несколько фотографий дочери? От нее Марина узнала, что дневников Марии бы-
ло много, но что напечатаны они будут через десять лет после ее, матери, смерти. Меша-ло
изданию нежелание семьи вскрывать их семейные отношения. Об этих дневниках не
слышно. Погибли они в огне войны? Как бесконечно жаль...”
Дневники не погибли. О них просто забыли. И все эти годы восемьдесят четыре тетради и
записные книжки лежали в Национальной библиотеке Франции. Естественно, об этом
ничего не знали в нашей стране. Но об этом позже.
Тогда же Марина Цветаева посвятила свою первую книгу стихов светлой памяти Марии
Башкирцевой.
Дневники Башкирцевой были одной из первых ласточек в этом жанре и чтобы по-нять,
чем они стали для своего времени, надо попытаться заглянуть в него. Шел 1887 год.
Одновременно выходят первые публикации дневниковых записей Эдмона и Жюля Гонку-
ров.
В газете “Тан” от в 20 марта 1887 года Анатоль Франс пишет, воспользовавшись выходом
гонкуровских дневников: “Людей, говорящих о себе, принято стыдить. Между тем никто
лучше них об этом предмете не расскажет». Наряду с франсовским панегири-ком
дневникам и автобиографии, Фердинан Брюнетьер, французский историк литературы,
выступает со статьей “Литература самоизлияний”. Для него автобиография - жанр плебса
(как тут не вспомнить Пушкина с его знаменитым письмом Вяземскому), женщин, мало-
леток, недоносков, короче, низкий жанр. Он с презрением говорит о “захудалой” худож-
нице Марии Башкирцевой. В его словах читается страх перед демократизацией, которая
неизбежно наступает, прет и давит на эстетов.
Но страх вызывают и сами эстеты, каковы были братья Гонкуры. Эстеты вдруг ока-
зываются тоже демократичны. С 1887 года, одновременно с дневником Башкирцевой, Эд-
мон Гонкур начинает публикацию своего дневника, поддавшись уговорам Альфонса Доде
и его супруги. Эта публикация вызывает один скандал за другим. Многим было неприятно
вспомнить, о чем они говорили и что делали много лет назад. Таково отношение к любым
запискам до сих пор. Очень часто они вызывают скандалы, а теперь, и судебные процес-
