Максим Ларсонс - В советском лабиринте. Эпизоды и силуэты
Я оглянулся кругом, ища поддержки, и к моей немалой радости увидел близорукого Крестинского, который сидел за маленьким столиком в другом углу комнаты, склонившись над бумагами. Я подошел к нему. После многих лет он сейчас же меня узнал. Я объяснил ему в чем дело и мы вместе отправились к Сокольникову. Крестинский сказал Сокольникову, что он меня знает и что он вполне уверен, что деньги действительно дойдут до Шлиссельбуржцев. После этого Сокольников дал разрешение, я получил в банке деньги и сейчас же передал их председателю Общества.
Я несколько раз встречался в Государственном банке с Крестинским. Я был еще тогда директором торгового отдела Шуваловского Акционерного Общества, которое имело заводы и горные промысла на Урале; я должен был ежемесячно переводить туда около 5 миллионов рублей исключительно на заработную плату. Вследствие стачки банковских служащих, к которой примкнули и служащие Государственного банка, в то время царил страшный беспорядок во всех банковских операциях, в том числе, конечно, и при посылке переводов. Нужно было самым энергичным образом лично проводить каждую операцию, чтобы вообще чего-нибудь добиться.
Крестинский, который сам много лет прожил на Урале, помогал мне при переводе крупных сумм для наших рабочих, таким образом удавалось своевременно выплачивать деньги через отделение Государственного банка в Перми.
Хаос, который царил тогда в Государственном банке в Петербурге, был неописуем. Можно пожалуй действительно сказать, что в то время работали сами шкафы, скамейки, столы и стулья, так как из всего банковского персонала являлись на службу лишь низшие служащие (артельщики, посыльные, прислуга и пр.). Все кассовые помещения, лестницы, которые вели с улицы в помещения колоссального здания государственного банка, а также длинные и широкие сводчатые коридоры, соединявшие помещения банка друг с другом, были осаждаемы крестьянами, рабочими, мещанами, ремесленниками, солдатами, матросами и т. д., ожидавшими выплаты. Как уже было упомянуто выше, каждый мог получать лишь тысячу рублей в месяц; фабрики же, мастерские, артели, полковые кассы, все государственные учреждения и пр., счета которых не были закрыты и кои должны были выплачивать по известным дням большие суммы, в виде заработной платы, должны были получать деньги из Государственного банка.
Происходили безумные сцены перед решетками касс, за которыми немногочисленные кассиры и артельщики поистине героически исполняли свой долг. Некоторые стояли с раннего утра до окончания занятий в банке, ожидая своей очереди. Многих просили прийти на следующий день. Были и такие, которые пытались нарушить с большим трудом установленную очередь и под разными предлогами добиться выдачи не в очередь. Такое предпочтение вызывало, конечно, резкий протест у других, хотя бы дело шло и об очень срочном платеже какому-либо государственному учреждению. В течение этих месяцев я часто бывал в Государственном банке для наблюдения за своевременным переводом денег в Пермь и довольно нагляделся таких сцен.
Однажды, в конце марта 1918 г., я находился у директора Государственного банка Пятакова[1] и вел с ним переговоры относительно ликвидации стачки банковских служащих.
Вдруг мы услышали из коридора дикий крик. Дверь с шумом распахнулась и в комнату с криком ворвался, вместе с двумя другими, атлетически сложенный человек.
«Вы тов. Пятаков, директор Государственного банка?»
П. «Да, почему Вы кричите?»
Рабочий: «Почему мы кричим! Нас послали с Путиловского завода[2], чтобы требовать от Вас получения денег для уплаты рабочим».
П.: «А я Вам говорю, прежде всего закройте дверь».
Рабочий: «Вы нас не запугаете, тов. Пятаков. Мы будем кричать, когда захотим, и Вы нам рта не закроете. Я спрашиваю Вас, когда Вы, наконец, деньги будете платить?»
П.: «А я Вам говорю, прежде всего закройте дверь».
Дверь захлопнулась с треском.
Рабочий: «Ну, когда мы получим наши деньги?»
П.: «Все идет своим порядком, я сейчас же велю Ваше дело рассмотреть и сделаю все, чтобы Вы в самом скором времени получили деньги».
Рабочий: «Все это очень хорошо, тов. Пятаков. Мы посмотрим, сдержите ли Вы на этот раз слово, но только я Вам говорю, если мы до завтрашнего утра денег не получим, я заявлюсь завтра сюда со всеми нашими ребятами, со всей нашей фабрикой, и тут мы Вам все переколотим, ничего не оставим в целости. Мы Вам покажем кто мы! Мы рабочие, работаем за станком, и мы не допустим, чтобы Вы из нас дураков строили. Зарубите себе это на носу».
Пятаков напрасно старался прервать рабочего и перекричать его. Рабочий, однако, не дал прервать себя, пока он не выложил всего, что у него накопилось на сердце. Затем он вышел вместе с двумя своими товарищами и опять с треском захлопнул дверь за собою. Его спутники ничего не говорили и только одобрительно кивали головой.
Когда они вышли, Пятаков взволнованно сказал:
«Извольте при таких обстоятельствах работать! Разве это возможно? Мыслимо ли это, что такие грубости вам говорили прямо в лицо? Но такие сцены прекратятся немедленно, как только банковские служащие будут опять на местах, когда стачка закончится, когда мы опять будем в состоянии проводить все операции в порядке!»
Весной 1918 г., в бытность Крестинского комиссаром юстиции в Петербурге, я говорил с ним в первый раз о последовавшей казни политических противников. Террор тогда лишь только начинался. Крестинский оправдывался наивным замечанием, что он лично не подписал и не подтвердил ни одного смертного приговора. Он был в то время, очевидно, противником террора и не пытался даже защищать его обычными утверждениями о политической необходимости террора в целях удержания и дальнейшего укрепления власти коммунистической партии. В частном разговоре со мной, он все еще был прежним юристом и защитником, который не считал себя вправе распоряжаться человеческой жизнью по своему усмотрению. Позднее, в январе 1919 г. — очевидно во второй половине января, так как в окнах больших книжных магазинов были выставлены портреты убитых за несколько дней до того, 15 янв. 1919 г., Карла Либкнехта и Розы Люксембург, — я имел еще раз случай говорить с Крестинским о политических событиях. Я должен был в тот вечер ехать с ним вместе из Москвы в Петербург и заехал за ним в прежнюю гостиницу «Националь», где он занимал с женой две комнаты. Крестинский жил скромно, но по тем временам неплохо. Он предложил мне, как только я вошел к нему в комнату, чай, сахар, хлеб, масло и колбасу, продукты, в которых все нуждались.
По дороге к вокзалу мы заговорили о политическом положении и я откровенно высказал ему свое негодование по поводу бесчисленных совершенных Чекой политических убийств. Я спросил Крестинского, как долго это будет продолжаться, и имеет ли советское правительство намерение совершенно уничтожить всю буржуазию, независимо от того, участвовало ли данное лицо активно в борьбе с советским режимом или же, не интересуясь политикой, ведет образ жизни мирного обывателя. Крестинский категорически протестовал против подобного предположения и ответил, что Чека состоит не из убийц, а из политически убежденных коммунистов, которые исключительно против тех ведут беспощадную борьбу, кто становится на пути советской власти. Никто не думает о том, чтобы преследовать буржуазию или ее, как таковую, уничтожать. Все это сказки, распространяемые врагами советского строя.
