Георгий Холостяков - Вечный огонь
Путевка в капитаны
В тридцать втором мне исполнилось тридцать лет. Из них одиннадцать прошли на флоте. А вообще на военной службе - больше. Как и у многих, чья юность пришлась на бурные революционные годы, военное дело рано стало моей профессией, моей судьбой.
Детство круто оборвалось, когда наша семья в девятьсот пятнадцатом году в потоке беженцев оставила родной город Барановичи. Мой отец Никита Кириллович, машинист Полесской железной дороги, еще раньше оказался со своим паровозом в курском депо. Считалось, что он там временно, и моя мать Надежда Григорьевна с двумя младшими сыновьями старалась держаться поближе к покинутому дому. Жили по чужим углам в Гомеле, в Новозыбкове. Я нанимался чернорабочим на лесопилки. Наконец мы осели в Речице, уездном городке над Днепром, ставшем моей второй родиной. С Речицей связаны отроческие воспоминания о крушении царской власти, старого мира. В этом городке началось для меня то, что называют сознательной жизнью.
В марте восемнадцатого года и сюда подошли немцы. Красногвардейский отряд спичечной фабрики старался задержать их, пока вывезут снаряды с расположенных за городом, в сосновом бору, артиллерийских складов. Со станционных путей бил по наступавшему врагу бронепоезд Черноморец.
Вместе с другими мальчишками я лежал в канаве у железнодорожной насыпи и видел, как бронепоезд ушел вслед за последним эшелоном за Днепр. Отстреливаясь, отходили по мосту красногвардейцы. Отчаянно хотелось побежать за ними, догнать, но удержала мысль о матери, о младшем братишке Кольке - как было их бросить?
Дома застал картину, которую до сих пор вспоминаю с омерзением: несколько немецких солдат с гоготом и чавканьем поедали яичницу, задрав на стол ноги. Прошло полвека, но как сейчас вижу их сапожищи с коротким голенищем и толстой подошвой, утыканной шляпками медных гвоздей. В таких же сапогах, подбитых такими же гвоздями, явились к нам гитлеровцы в сорок первом...
Оккупированная Речица жила в тревогах и страхе. Пошли слухи, что немцы будут увозить куда-то подростков. Мать стала думать, как переправить нас с Николаем в Курск, к отцу. Власть оккупантов кончалась не очень далеко, под Унечей. Там пролегла граница, и люди, ходившие в Советскую Россию за продовольствием, говорили, что перейти эту границу не особенно сложно.
Взяли и мы с братишкой для виду мешки с каким-то барахлом - несем, мол, менять на хлеб. И через несколько дней добрались до Курска.
Отец устроил меня подручным слесаря в железнодорожные мастерские. Колю определили в детдом, осенью он пошел в школу. В мастерских я вступил в только что организовавшийся Союз рабочей молодежи имени III Интернационала. С октября 1918 года он стал называться Российским Коммунистическим Союзом Молодежи РКСМ.
В Курске, в губземотделе, работал и мой старший брат Василий. Между нами была порядочная разница в летах, и я помню его только взрослым. В Барановичах Василий был для меня существом таинственным - он то внезапно появлялся дома, то куда-то исчезал. Я знал, что это из-за него к нам однажды приходили с обыском жандармы. Но только в Курске услышал от отца, что Василий задолго до революции состоял в партии большевиков.
Старший брат погиб уже после гражданской войны, в бою с кулацкой бандой на Кубани. А я видел его в последний раз осенью девятнадцатого года, когда на Курск наступали деникинцы. Василий торопливо попрощался с нами, уходя на фронт комиссаром полка.
Пошел воевать и отец - машинистом оснащенного в курском депо бронепоезда. Комсомольцы железнодорожных мастерских все, как один, записались в молодежный отряд ЧОН (части особого назначения). Со мною увязался туда и четырнадцатилетний Коля. Сколько ему лет, никто не спросил. Так вступила в Красную Армию вся мужская часть нашей семьи.
Военное обучение чоновцев было недолгим - белые находились уже под самым Курском. Когда они прорвались к городу, молодежный отряд отвели к Фатежу.
Мы заняли позицию на краю болота, за ним виднелся лесок. Оттуда и показались утром белые. Сперва их было немного, и наш винтовочный огонь заставил деникинцев скрыться. Но затем с опушки заговорили орудия.
Один снаряд плюхнулся в болото прямо перед моим окопчиком. Оглушенный, облепленный вонючей тиной, я не сразу поверил, что остался жив и, кажется, даже невредим. Только в запястье левой руки что-то покалывало и проступило сквозь грязь немного крови. Фельдшер перевязал руку, сказав, что если там осколок, то вынуть его успеют, а сейчас надо отходить на новую позицию. Ранка затянулась, и я скоро о ней забыл. Лишь через несколько лет в руке опять закололо. Будучи уже подводником, я попросил медиков удалить мешавший мне осколок, но рентген его не обнаруживал. Осколок досаждал еще долго, пока наконец не выяснилось, какую памятку носил я о давнем боевом крещении - в руке сидел кусок древесины от рассеченной снарядом курской березки...
Вскоре после того боя меня вывел из строя тиф. А когда выписывали из госпиталя, здорово повезло: комиссар вручил гостевой билет на II съезд комсомола.
Попал на съезд, правда, к самому концу. Но все-таки представился случай посмотреть Москву.
В девятнадцатом году выглядела она сурово. Усталый и голодный, я бродил по незнакомому городу, разыскивая 4-й дом Советов, куда мне следовало явиться.
В общежитии выдали паек - вареную свеклу и воблу. Большинство делегатов, живших здесь, были красноармейцами или матросами. Они торопились обратно на фронт, в свои части.
Где находится курский молодежный отряд ЧОН и существует ли он, никто сказать не мог (попав в госпиталь, я надолго потерял из виду и оставшегося в отряде брата Николая). Мне предложили поработать пока в Москве и прикрепили к агитвагону железнодорожного бюро ЦК комсомола.
В этом вагоне, стоявшем под гулкими сводами Брянского (ныне Киевского) вокзала, я и поселился. Работа сводилась к раздаче газет, брошюр, листовок в формировавшихся воинских эшелонах и скоро мне наскучила - слишком уж легкая. Но когда заговаривал об этом, мне отвечали: Да ты посмотри на себя - едва на ногах держишься! Поправка после тифа шла медленно.
Мать в письмах звала в Речицу. Там было сытнее, а немцы уже год как убрались восвояси. В желдорбюро, за которым я числился, против моего отъезда не возражали. Поехал, разумеется, не просто отдыхать и отъедаться. Комсомольцу никто бы и не позволил бездельничать.
В Речице и некоторых селах уезда уже организовались ячейки РКСМ. Но первые вожаки уездной комсомолии, сплачивавшие молодежь на смелые дела еще в подполье, при немцах, успели уйти кто на партийную работу, кто в армию или в ЧК. Меня сразу взяли в уком комсомола и вскоре выбрали его секретарем (функции секретаря были не такими, как теперь: комсомольский комитет возглавлялся председателем).
