Елена Арсеньева - Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг)
Родив двух детей подряд, выкормив их самостоятельно, Мура как раз на исходе 17-го года испытала наконец то чувство, которое рано или поздно охватывает даже самых заботливых молоденьких мамочек: страшную усталость от такой жизни. Ей невыносимо хотелось вырваться из остзейской глуши, побывать в Петербурге, пардон, в Петрограде, как он стал называться на русский манер после начала войны с немцами. Конечно, до Янеды доходили кое-какие слухи о происходящем в мире, но Эстляндия [2] была островком благополучия по сравнению с Россией, где тысячелетняя прежняя жизнь просто перестала существовать… точно так же, как перестало существовать столетнее вино, которое гофмаршал двора и уделов вылил из сотен бутылок в отхожее место, чтобы революционные матросы, охранявшие Зимний, не перепились.
Словом, вырвавшись всеми правдами и неправдами в Питер, Мура даже вообразить не могла, что там творится. Из петроградской квартиры Бенкендорфа ее выселили моментально, а пойти было некуда. Половину знакомых она уже не застала, они уехали на юг, в Крым, откуда потом подались в Турцию или на Балканы, или в Финляндию (это были два основных пути в эмиграцию). Остальные знакомые, еще остававшиеся в Петербурге, имели вид животных, ведомых на живодерню… куда они в конце концов и попали, да простится мне это чудовищное, но, увы, страшно точное сравнение…
На живодерню Муре не хотелось. Слишком долго грустить и оплакивать рухнувший мир она не могла, не умела, не хотела – все из-за той же невероятной приспособляемости к обстоятельствам, которая была ей свойственна. Поэтому она стала искать наиболее приятное местечко в Петербурге-Петрограде. И нашла его – в английском консульстве. Здесь она встретила некоторых лондонских знакомых, в числе которых был Роберт Брюс Локкарт (если он предпочитал называть ее Мурой, то она предпочитала называть его Брюсом). Вот как он опишет потом эту встречу:
«Сегодня я в первый раз увидел Муру. Она зашла в посольство… Руссейшая из русских, к мелочам жизни она относится с пренебрежением и со стойкостью, которая есть доказательство полного отсутствия всякого страха».
Забавно, как ошибся Локкарт насчет Муры – ошибся сразу и на всю жизнь. Она вовсе не была «руссейшей из русских» – она себя гордо называла потом «наименее русской из всех русских» (словно в пику Екатерине Великой, которую, как известно, даже враги звали самой русской из всех русских). Локкарт, кстати, сам не заметил, как опроверг свое умозаключение, потому что через несколько строк он описывает не что иное, как духовный, с позволения сказать, космополитизм Муры:
«Ее жизнеспособность, быть может, связанная с ее железным здоровьем, была невероятна и заряжала всех, с кем она общалась. Ее жизнь, ее мир были там, где были люди, ей дорогие, и ее жизненная философия сделала ее хозяйкой своей собственной судьбы. Она была аристократкой. Она могла бы быть и коммунисткой. Она никогда бы не могла быть мещанкой. В эти первые дни наших встреч в Петербурге я был слишком занят и озабочен своей собственной персоной, чтобы уделить ей больше внимания. Я видел в ней женщину большого очарования, чей разговор мог озарить мой день».
Ну, может быть, в первое время возобновления знакомства Локкарт и в самом деле видел в ней женщину, чей разговор мог озарить его день. Однако очень скоро молчание с ней стало озарять его ночи – между этими двумя вспыхнула любовь, которую совершенно нельзя назвать иначе, как безумной и по силе этой страсти, и по ее, мягко говоря, неуместности.
Впрочем, не зря говорят, что любовь приходит из тьмы, как враг…
В начале 1918 года столица России перебралась в Москву, а стало быть, в Москву перебазировалось и английское консульство – вернее, то, что от него осталось. Локкарт уехал, взяв с Муры слово, что скоро приедет в Москву и она. Брюс вообще не понимал, что задерживает ее в Петербурге, где ей негде жить, нечего есть, однако она сказала, что у нее появилась возможность узнать кое-что о судьбе детей. Хоть сам Брюс был совершенно равнодушен к судьбе своего сына (с другой стороны, что уж так сильно беспокоиться о нем, оставшемся в преблагополучной Англии?), но материнские чувства возлюбленной он понять мог вполне и уехал, ни в чем дурном ее не подозревая. А между тем это был первый – но не последний, отнюдь не последний! – раз, когда она воспользовалась детьми (по сути дела, брошенными ею) как предлогом прикрыть другие, менее благовидные причины своего отсутствия, и ее «забота о детях», «поездки к детям» будут постоянно отравлять жизнь и Локкарту, и Горькому, и Уэллсу.
Однако на сей раз Мура не солгала. Она действительно узнала кое-что о детях – а именно, что они здоровы, находятся на попечении Мисси и живут щедротами ревельских Бенкендорфов. Сведения были получены на улице Гороховой из самых достоверных источников.
О нет, там обитал не какой-нибудь старинный Мурин знакомый или заезжий ревельский гость! Название этой улицы в описываемое время было притчей во языцех, потому что на Гороховой располагалась петроградская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, проще – Чрезычайка, еще проще – Чека, и именно туда Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф была вызвана однажды.
Принимал ее человек по имени Яков Христофорович Петерс, тридцатидвухлетний заместитель Дзержинского. Он пригласил Муру сесть, уставился скучным взором в ее красивое, испуганное лицо, потом сказал:
– Посмотрите-ка вот это, – и выложил перед ней на стол пачку фотографий.
Лишь взглянув на первый снимок, Мура немедленно лишилась чувств и свалилась бы на пол, когда бы Петерс не оказался достаточно проворен и не подхватил ее за плечи.
Рядом стоял графин с водой – Петерс весь его вылил на голову Муры, чтобы привести ее в чувство как можно скорей, так что, придя в себя, она вынуждена была первым делом попросить полотенце, чтобы вытереть голову. На счастье, в то время дамы не злоупотребляли косметикой, а Мура так ею и вовсе не пользовалась по молодости лет и за неимением оной.
Вытирая мокрые волосы и подавляя тошноту – от недоедания, от слабости, от потрясения, – она исподтишка косилась на фотографии, сложенные стопкой на краю стола. Да уж, от них немудрено было не только в обморок упасть, но и от разрыва сердца умереть. Ведь это были снимки ее и Брюса Локкарта – в объятиях друг друга, в минуты любви, в постели.
Наверное, фотоаппарат был спрятан в его спальне, размышляла Мура. И, уж само собой разумеется, спрятал его там не Брюс… А кто? В здании консульства была русская прислуга: наверняка кто-то из горничных работал на Чеку. Но, так или иначе, теперь для англичан опасности нет: весь штат обслуживающего персонала остался в Питере, в Москве вряд ли наберут много других людей, ведь из всех работников консульства остались только двое: Локкарт да Хикс, ну, еще шифровальщики да телеграфист…
