Борис Ресков - Усман Юсупов
По этому календарю, введенному некогда по повелению халифа Омара в странах, исповедовавших ислам, герой наш родился где-то между 1317 и 1318 годами.
Впрочем, кто в Каптархоне-то нашей, какой грамотей, кроме разве что упоминавшегося уже хитроумного имама, разбирался в тонкостях летосчисления, тем более — пользовался им. Землепашцу важнее было знать не когда откочевал в Медину первый пророк, а на какие периоды времени (их запоминали, отмечали в памяти) падает вдруг засуха на богарных неполивных адырах, когда родится лучше, а когда хуже клевер, в какой период вероятнее всего в горах недостанет снега, а значит, и воды в арыке летом, когда ждать наводнений, а когда саранчи. У деревенских был в ходу свой, бытовой календарь, деливший время на шестидесятилетние циклы, а последние на периоды — числом двенадцать, каждый из которых носил название животного — мышь, корова, тигр, заяц, змея, лошадь, овца, обезьяна, курица, собака, свинья, и год, соответственно, под этими кличками как бы имел свою физиономию, свои норов, свои условно зафиксированные достоинства и недостатки.
И спрашивали потому люди, знакомясь, не «Сколько вам лет?», а «Какой ваш год?», то есть как называется год, в котором вы родились; и, услышав, цокали языком, если был он неудачным, и цокали же вдвое интенсивнее, если собеседнику с годом повезло.
Год Усмана — год мыши («обещающий добрые всходы на пашне и в душе человеческой…»). Бога ради, не думайте, что все это малокасательно к судьбе героя книги. Отныне, родившись, с первым своим криком, новоявленный мусульманин будет жить под знаком исламской религиозной догмы, а равно (и вследствие этого) под гнетом исламских бесчисленных суеверий, ибо последние неизменно и кровно сосуществуют с религией, кормя ее и кормясь ею.
Ребенка положат в люльку (бешик), обвязав двумя широкими бинтами, не раньше и не позже, как через шесть-семь дней после рождения (не приведи господь кому-нибудь из несмышленых домочадцев вздумать покачать бешик без младенца — крик поднимется ужасный: в этом случае — есть точная примета — ребенок обязательно умрет). Мальчика искупают первый раз на двенадцатый — ни часом раньше! — день. А вот в таджикских селениях (к ним частично — исторически — относится и наша Каптархона) прибегнут в этом случае к невинной хитрости — выкупают мальчугана, предварительно намазав ему лицо и голову кислым молоком, двумя днями раньше, твердо уже надеясь, что, когда подойдет время его женить, за невесту придется отдать меньший выкуп. Девочку, соответственно, по той же самой причине искупают на двадцать второй день, то есть на два дня позже, чтобы она-то уж к свадьбе получила от жениха выкуп побольше.
В день первого привязывания к бешику младенец получит первую свою рубашку, которая неизменно — так повелевает обычай — оставляется последующему ребенку. Тогда же, одетого в сорочку, нарекут его наконец именем — Юлдашем, если родился в пути, Тохтой (останься, не уходи), если у роженицы умирали предшествующие дети, Пулатом (сталь), чтобы не сломила жизнь.
И все-таки, когда мальчуган подрастет настолько, что вдруг задумается о своем происхождении и, улучив минуту, осведомится у матери, когда же он родился, ответ по преимуществу будет следующим: «В год, когда был хороший урюк…», или: «Когда умер дядя Исмаил, да будет почитаема память его…», или: «После большой воды, когда снесло запруду в нижнем кишлаке…»
Усману скорее всего ответили: «В навруз, за два года до большого землетрясения…» Ибо раз март, то, конечно же, навруз, любимейший праздник, а раз тысяча девятисотый (дата эта теперь известна), то наверняка привязан он к событию, потрясшему тогда умы ферганцев, надолго оставившему след в народной памяти: разрушительному андижанскому землетрясению тысяча девятьсот второго года, унесшему четыре тысячи жизней.
В 1887 году, всего лишь год спустя после того, как под ударами русских царских войск развалилось шаткое Кокандское ханство и завершилось, таким образом, начатое со взятия Ташкента прямое военное завоевание царизмом Туркестана, офицер одного из расквартированных в Ферганском оазисе полков Владимир Наливкин подал неожиданный, рапорт об отставке. Получив оную, он не отбыл, как того ожидали, в далекую отсюда матушку Россию, к родимым дубравам, а остался на жительство тут, в краю диком и малопонятном, более того, выбрал самым странным образом в качестве места обитания глухой кишлак Нанай близ Намангана, где и поселился с женой и двумя малолетними детьми как простой туземец: пахал землю, растил ячмень и джугару и, как говорили, с примерным старанием изучал быт и нравы тамошних аборигенов — таджиков и узбеков, имея в этом своем увлечении прилежнейшей помощницей жену Марью Владимировну.
После некоторой растерянности и пересудов в офицерском собрании чудака Наливкина оставили в покое. Сошлись на том, что — черт возьми, господа! — это в конце концов в характере русского человека, выкинуть этакого ферта, чтоб чертям, как говорится…
А Наливкин между тем в добровольном своем изгнании не терял времени даром. Изучены досконально местные говоры… Совместно с женой составлен и издан «Русско-сартовский и сартовско-русский словари общеупотребительных слов, с приложением краткой грамматики по наречиям Наманганского уезда ханства». Вышел «Очерк быта женщины оседлого туземного населения Ферганы». Написана «Краткая история Кокандского ханства». Вчерашним офицером открыт для любознательного демократического читателя целый пласт народной жизни, сокрытый дотоле от постороннего взгляда крепостной стеной национальной и религиозной отчужденности.
Неутомимый Наливкин преподает в первых русско-туземных школах, читает курс местных языков в Ташкентской учительской семинарии, выпускает учебники, пособия, всячески содействует делу народного просвещения в крае[2].
Каким бы предстал перед Наливкиными в пору их нанайского подвижничества юный Усман? Кем он был тогда, мусульманский мальчишка, живущий в бедняцкой части Каптархоны?
Пусть не покажется это странным, утверждают Наливкины, но особенно душевное отношение к детям мы встретим именно в семьях неимущих, перебивающихся с лепешки на жидкий чай. Едва ребенок начнет понимать речь, он делается участником разговоров, ведущихся взрослыми. От него не скрывают решительно ничего, говорят обо всем и обо всех, все называя своими именами. Детей откровенно балуют, делают им всевозможные поблажки, сквозь пальцы глядят на проказы. И тут своя философия, свой, если хотите, бедняцкий кодекс поведения. У богатых людей, рассуждают безземельные, безлошадные, часто бездомные, есть земля, сады, лошади, бараны, ко всему этому они привязаны не меньше, чем к семьям своим и чадам… А бедняку только и остается богатства, что дети.
