Труди Биргер - Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)
Но это был не транзитный лагерь.
Концлагерь Штуттгоф был абсолютно изолирован от остального мира. Высокие каменные стены снаружи надежно скрывали его истинное назначение. Окружающая местность густо поросла лесом. Нас прогнали через огромные лагерные ворота, и мы мгновенно поняли, где мы оказались. Все наши иллюзии испарились мгновенно Мы увидели оголенные провода ограждения, за которыми мелькали угрюмые лица уголовников и политзаключенных в полосатой униформе. Лагерь был огромен, безмерен — невозможно было взглядом охватить все его пространство. Казалось, сквозь него можно было идти и идти бесконечно. Из высоких труб поднимался в небо черный дым. Я решила, что это пекарни или какие-то фабрики. Я еще не знала о существовании крематориев.
Толпы еврейских женщин протискивались сквозь ворота, гонимые вперед к огромному ангару, где капо ставили нам на руку номера и брали кровь. Женщины, которые проделывали это, радовались достававшимся нам мучениям. Они наугад хлестали нас — сам процесс истязаний доставлял им удовольствие. Мы должны были раздеться и натянуть на себя те тряпки, которые они швыряли нам. Моя мама получила черное бесформенное платье, а мне досталась голубая юбка и красная блузка.
И вот теперь мы с ней стояли перед врачом. Его взгляд, проникая через одежду, определял степень нашей пригодности. «Старуха — налево. Девушка — направо». Я не двигалась, пытаясь как можно точнее определить, где окажется моя мама, пройдя через ворота с другой стороны заграждения, там, где виднелись несколько длинных деревянных бараков. Я стояла, пока капо не толкнул меня к толпе женщин, уже выстроившихся в колону по шесть. Это была рабочая бригада. Через минуту нам предстояло отправиться на принудительные работы. Никогда еще не была я так одинока. Остальные женщины покорно стояли, ожидая своей судьбы — любой. Но я не могла смириться с тем, что случилось с моей мамой.
В течение трех лет, слета 1941 года до лета 1944-го, в гетто нас направляли немцы на принудительные работы. Мы везде были вместе, мы, в буквальном смысле слова, посвятили себя друг другу. Каждое утро ровно в семь мы выстраивались возле ворот, откуда нас конвоировали до места нашей работы. В основном мы с матерью работали в Kriegslazarett, военном госпитале, где на излечении находились немецкие солдаты. В наши обязанности входило поддерживать чистоту — во всех ее видах: мыть душевые и уборные, вообще выполнять всю самую грязную работу, которую немцы находили для нас. Но мы были вместе! Я заботилась о ней, а она обо мне.
Но мне в это время уже не нужна была ее опека. Я знала, что сама могу позаботиться о себе. Отец был убит 8 марта 1944 года в день рождения, когда ему исполнилось 47 лет, во время «Aktion» — операции, когда нацисты расправились со всеми детьми, еще оставшимися в гетто, — они собрали их и расстреляли. Всех до одного. Отец попытался спасти каких-то детей на чердаке здания Еврейского комитета, где он работал, по немцы нашли их, вывезли в Девятый форт на вершине холма за городской чертой и расстреляли всех из пулеметов. Всех, включая моего отца. Мы узнали об этом от очевидцев.
Его смерть потрясла маму. Пока отец еще был жив, они ободряли друг друга — они, скрывая от меня свой страх, старались оградить меня по мере сил от ужасов гетто. Когда отца не стало, мать больше не скрывала от меня своего отчаяния. И теперь мне нужно было быть сильной и следить за тем, чтобы она хотя бы принимала пищу, следить за тем, чтобы она не сломалась, поддерживать в ней веру в возможность чуда, в то, что скоро придут русские и прогонят нацистов.
С моего места в колонне отправляемых на работу я быстро оценила обстановку. Позади меня выстраивались все новые и новые ряды таких же, как я, молодых и сильных женщин. Я могла видеть перед собою лагерные ворота и поезд, который увезет нас. В считанные минуты могла раздаться команда на посадку в вагоны. Я вгляделась и сквозь проволочные заграждения увидела маму. Там, по другую сторону забора, беспорядочной толпой стояли старые и беспомощные женщины, они топтались возле бараков. Капо не обращали на них никакого внимания; они смотрели туда, где красивый светловолосый доктор производил селекцию, посылая женщин налево и направо. Я была уверена, что это она там, у стены, и мне нужно было пробраться к ней. Теперь я понимаю, что это выглядело безумием, но тогда я думала только о том, чтобы оказаться рядом с ней. В гетто мне нередко приходилось идти на риск. Я сама удивлялась, откуда бралась во мне отвага. Я не была уличным сорванцом, вынужденным применять свою сообразительность, чтобы противостоять враждебному миру. Наоборот. В детстве меня всячески лелеяли. Во Франкфурте, где я родилась, у меня была собственная няня — дипломированная медсестра, которая носила на голове белую медицинскую шапочку с вышитой красными нитками шестиконечной звездой Давида на лбу. Какая ирония судьбы, что сейчас я думаю об этом! Наша няня (она не была еврейкой) с гордостью носила этот знак на своей шапочке, знак, ставший сейчас символом нашей отверженности.
Она следила за тем, чтобы мы ни в чем не нуждались. Мы — я и мой брат — были одеты едва ли не лучше всех детей Франкфурта. Даже после того, как мы вынуждены были уехать оттуда и мой отец уже не был столь состоятелен, как прежде, он все же поддерживал наш уровень жизни достаточно высоким, и я росла, окруженная всеми удобствами, какие только были возможны.
Перед началом войны, когда мы жили уже в Мемеле, портовом городе на побережье Балтийского моря севернее Штуттгофа, я одета была в платье из органди и фирменные кожаные башмачки, а моя тетушка Тита брала меня с собой на танцы. Она заказывала для меня горячий шоколад, и я совершенствовалась в вальсах и танго с двенадцатилетними мальчиками. Я бережно храню в памяти воспоминания об этом горячем шоколаде; я мечтала о нем долгие-долгие ночи. И я решила, что первое, что я сделаю после того, как война завершится, это выпью чашку густого и горячего шоколада медленными глотками.
Не исключено, что изменения, произошедшие во мне, не были столь уж удивительны. Мое воспитание было достаточно привилегированным, да, но мой отец не забывал мне напоминать, что привилегированность идет рука об руку с ответственностью. Немецкие евреи известны были своим серьезным отношением к жизни, и мы относились к ортодоксальным семьям, так что жизнь наша жестко регламентировалась светскими и религиозными рамками.
Я быстро сообразила, как надо вести себя в гетто. Родители вшили мне внутрь платья потайные карманы, и я проносила в них еду для тех стариков, кто уже не мог работать.
Охрана обычно обыскивала нас, когда мы проходили через ворота гетто, но я, преодолевая страх, заставляла себя улыбаться охранникам, и они меня пропускали. Я никогда не упускала возможности использовать представившийся шанс. Я верила в свою сообразительность и удачу.
