Леонид Леонов - Взятие Великошумска
Он говорил так, как если бы сын Денискин стоял перед ним, нуждаясь в отеческом наставленье, и всем очень понравилось, что он говорит с этим полумальчишкой, как с сыном.
- Машина исправна... товарищ гвардии генерал-лейтенант. Только я не той гусеницей тормознул второпях, - открыто признался механик; и опять всем кругом понравилось, что и этот не бежит от вины, не ждет прощенья.
- За правду хвалю. У меня в корпусе не лгут... Кстати, как батька-то кличут?
- Батька Екимом звали, - отвечал Литовченко, и брови туже сдвинулись к переносью.
- Так. Немцы, что ль, убили?
- Сам помер... от старины.
- Вот оно что, - по-своему прочитал его интонацию генерал, и почему-то убавилось его огорченье, что хлопец этот даже не родственник Дениске. - За что ж ты на немца обиделся?.. Дом спалили или девушку твою увели?
Литовченко медлил с ответом; коротко было бы ему не объяснить, а на длинное пояснение он не решался. И чтоб выручить товарища перед начальством, все заспешили к нему на помощь.
- Хлебнул беды крестьянской, - подсказал кто-то сверху с платформы. Все мы ею досыта пропиталися.
- Сейчас только тот и без горя, кто воровски живет, - поддержал другой, и генералу показалось, что когда-то он довольно часто слышал этот голос.
- Такое дело... товарищ гвардии генерал-лейтенант... - начал третий. Ганцы на селе у них стояли, и один мамашу его мертвой курой шарахнул...
- Каб ударил, не стоял бы я на этом месте... - Угрюмо поправил Литовченко.
- Ничего не понимаю, - сказал генерал. - Ударил он ее или не ударил?
- Он у нас чудак, товарищ генерал, - пояснили со стороны.
Какое же тут чудачество! Кто родную мать в обиду выдаст, тому и большая наша мать нипочем, - вступился генерал за паренька, с интересом глядя, как садятся и тают снежинки на его щеке, безволосой и чумазой, потому что водители обычно ехали под одним брезентом с печкой, которою и обогревали в походе свой танк. - И как же ты рассчитываешь поймать его в такой суматохе... врага своего?
- Легше нет, - насмешливо произнес тот же, охрипший от погоды, мучительно знакомый голос, и почему-то генералу вспомнилось, что еще не обедал за истекшие сутки. - Надоть его на перламутровую пуговицу.
- Это как же так... на пуговицу? - спросил генерал, единственно, чтобы еще раз услышать голос.
- А как муху ловят. Взять простую пуговицу, от рубашки, скажем, о четырех дырочках... и обыкновенно крутить у мухи перед глазами, пока она не начнет вроде вянуть. А там берут осторожно за крылышки, чтоб не взбудить, и поступают по строгому закону... Так, что ль, милый Вася?
Шутка относилась, конечно, к маленькому Литовченке. Тот не отвечал: опустив голову, он уставился на руку свою, обмотанную тряпкой. Этим он как бы клал конец публичному обсуждению своей сокровенной обиды.
- Значит, гордый ты, тезка, - одобрительно засмеялся генерал. - Это хорошо. Мне и нужны такие, гордые и злые. Войну видал?
- Только в кино... товарищ гвардии генерал-лейтенант.
- Ну, скоро увидишь... Ладно, оставьте его. Посмотрим, что он за вояка!.. - И повернулся к подсказчику, чтоб удовлетворить возникшее любопытство.
Они стояли перед ним все одинакие, на одно лицо, в одеревенелых от мокроты шинелях и набухших водою сапогах. И все же человек этот, казавшийся старше других, заметно выделялся в их ряду; здесь опять пригодилась мигалка адъютанта. И хотя танкист был теперь в усах и к тому же немедленно опустил озороватые, себе на уме, глаза, сразу видно было, что личность эта вела образ жизни, навлекающий подозренье в смысле пристрастия к некоторым крепким напиткам... Нельзя было не узнать его, бывшего повара из штаба корпуса, который мог бы прославиться и во всеармейском масштабе, если бы не роковая любознательность к жидкостям. Она не только помешала ему продвигаться по служебным ступеням, но и удержаться на достигнутых высотах; падение случилось как раз после Россоши, когда кладовые штабной столовой значительно пополнились трофейным продовольствием. Итальянский вермут, французское шампанское, венгерский токай и даже тухлый немецкий ром принялись наперегонки сохнуть в его присутствии, а глазуньи, которыми он ограничил круг своей деятельности, приобрели столь броневые вкус и прочность, что офицеры диву давались, до чего можно довести обыкновенное куриное яйцо. Ему давали советы подкидывать эти злодейские яичницы неприятелю, чтоб калечились на них, но он не внял деликатным предупреждениям, и тогда пришлось откомандировать его вовсе из управления корпуса, что не вызвало ни ропота, ни удивления с его стороны.
- А ведь это ты, Обрядин, - вместо приветствия весело сказал генерал. - Ну, кем воюешь, как живешь?
- Башнером на двести третьей... товарищ гвардии генерал-лейтенант. Вот прибаливаю маненько, - сиплым баском сообщил он, желая этим выразить степень своего раскаянья.
- Так... И болезнь все та же?
Обрядин не ответил и лишь облизал пышный ус, чтоб скрыть усмешку, какая была и у генерала.
- Что ж, выздоравливай, - пожелал генерал и уже собирался отойти, потому что не на одной только этой станции происходила выгрузка его хозяйства. Да еще предстояло по пути в район сосредоточения заехать в штаб армии и, кроме того, расспросить кое о чем дежурного офицера из штаба. И тут бросилось ему в глаза странное, даже неуместное для солдата, шевеленье на обрядинском животе, чуть повыше поясного ремешка... Башнер стоял смирно, руки по швам и выпятив грудь так, чтобы по возможности натянулось на груди сукно шинели. Он даже попытался стать бочком к командиру корпуса, но в ту же минуту что-то живое выглянуло из-за борта обрядинской шинелишки.
- Ну-ка, посветите, капитан. Что за живность у тебя, Обрядил?
- Это Кисo... товарищ гвардии генерал-лейтенант, - виновато, упавшим голосом признался тот.
И вот решительно невозможно стало для начальства покинуть это место, не повидав старинного сослуживца. Не дожидаясь прямого приказания, Обрядин достал из-за пазухи свой секрет. Маленькое сероватое существо, ежась от холода и дремотно щурясь на свет, лежало в огромной правой ладони танкиста; левою он прикрывал его от простуды, так что хвост и ноги оставались под угревой мокрого обрядинского рукава.
- Ну, здравствуй, беглец. Что, разве плохо тебе жилось у меня? - тихо произнес генерал; и уж такой установился в штабе у них обычай - непременно, при каждой встрече, почесать у котенка за ухом. - А тощий он стал у тебя... верно, яичницами кормишь. Ишь, все ребра наперечет!
- От нервной жизни... товарищ гвардии генерал-лейтенант, - постарался оправдаться Обрядин. - Ведь все в боях да в боях...
...Гвардейский корпус Литовченки всегда ставили на главное направление армейского удара. Его молниеносный маневр и свирепые рейды по тылам врага изучались в академиях не только на его родине. Ветреная военная слава свила себе гнездо на пыльных или обрызганных кровью надкрылках его танков, а горячие головы, что имелись там в каждой роте, собирались помыть их в заграничной рейнской водице... Пятеро таких товарищей, на короткую минутку сойдясь в кружок, а остальные через их плечи - пристально глядели на домашнего зверька, который мигал и встряхивал головой, когда снежинка залетала в глаз. Вряд ли то была нежность к безответному спутнику героических скитаний; она давно истаял горьким дымком из их огрубелых сердец, - даже не жалость! Но именно на этом теплом комочке жизни, напоминавшем о покинутом доме, о милых в далеком тылу, на которых замахнулся Гитлер, сосредоточилась их глубокая солдатская человечность... Снег переставал, шерсть на котенке смокла, он становился похожим на ежа. Светало, и когда генерал взглянул на часы, он уже без помощи науки и техники разглядел стрелки.
