Маркус Вольф - Игра на чужом поле. 30 лет во главе разведки
Дистель встретил меня без надменности или чванства, которые так охотно демонстрировали теперь те, кто извлек выгоду из политического поворота. Его дружеское обращение создавало атмосферу взаимного уважения и доверия. Не было ни намека на мое затруднительное положение. Министр просто хотел посоветоваться со мной о том, как можно было бы наилучшим образом снять напряженность и прояснить ситуацию.
Собеседник пояснил, что люди Шойбле не достигли особо серьезных результатов в беседах с моими преемниками. Если мы действительно хотим сделать реальной перспективу амнистии, сначала следовало бы раскрыть по меньшей мере дюжину наших важнейших западногерманских источников. На Бонн, сказал Дистель, оказывают давление, и Шойбле теряет терпение. Рано или поздно его люди все равно добьются своего. По ходу разговора у меня лишь усиливалось впечатление, что он ждет от меня откровений, которые мог сделать только я.
Помня многократные публичные нападки тогдашнего президента Федерального ведомства по охране конституции, я счел предложение о конструктивном сотрудничестве слишком уж маловероятным, чтобы можно было ему поверить. Правда, оно последовало в тот момент, когда я был готов к любому разговору, который давал мне малейший шанс сделать хоть что-нибудь для моих людей. Все же я не хотел без нужды лезть в пасть льва… поэтому сменил тему и предложил Дистелю консультировать его по проблемам особо опасных преступлений и борьбы против терроризма.
“Г-н Вольф, — ответил министр, которому тоже надоели разговоры вокруг да около, — вы так же хорошо, как и я, знаете, что всем нам предстоит плен. Единственная возможность, которая еще осталась, — чтобы мы сами участвовали в решении вопросов, как нас разместят и как будут кормить”.
Он, конечно, был прав. Различие между нами заключалось только в том, что ему, вероятно, предстояла карьера в воссоединенной Германии, мне же, напротив, — не один год за тюремными стенами. Разумеется, я хотел оставаться на свободе, но осознавал свои моральные обязательства. Они заключались в том, чтобы не предавать никого из тех, кого сотрудники моей службы побудили к разведывательной деятельности.
В конце концов мы договорились, что я установлю контакт со своими преемниками Гроссманом и Фишером, чтобы сдвинуть с мертвой точки застрявшие переговоры с г-ном Вертебахом. Мне дали понять, что уже есть предложения и с других сторон и что часы не остановятся.
Между тем последовало еще одно более чем ошеломляющее предложение, неожиданно прозвучавшее с такой стороны, что сам бы я никогда не додумался до подобной возможности. В конце мая 1990 года у садовых ворот моей дачи в Прендене появились два американских джентльмена с букетом цветов и коробкой конфет для моей жены, с обезоруживающей откровенностью назвавшиеся представителями ЦРУ. Они попросили разрешения войти.
Старший, безупречно одетый, представился мистером Хэтэуэем, личным уполномоченным тогдашнего директора ЦРУ Уильяма Уэбстера. Он в совершенстве владел немецким.
“Типичный бюрократ”, — прошептала моя жена Андреа, когда мы искали на кухне вазу для цветов и пепельницу для меня. Хэтэуэй оказался фанатичным противником курения и как только мог уговаривал меня не закуривать. На мой шутливый вопрос, не начало ли ЦРУ кампанию против курения, он отреагировал сдержанной улыбкой.
Его более молодой сопровождающий производил впечатление жесткого человека. Он назвался Чарльзом, руководителем берлинского представительства ЦРУ, но казался скорее телохранителем — был неразговорчив и, похоже, не особенно интересовался беседой. Андреа он напомнил американских морских пехотинцев, какими она видела их в кино.
Посетители заявили, что они сознательно избегали всякого телефонного контакта и тем самым любого предупреждения о своем приходе, чтобы их не подслушали КГБ или восточногерманские службы. Мне понравилось, что американцам пришло в голову разыскать меня в лесу, вдалеке от любопытных взглядов. Что за странное ощущение — четыре года спустя после ухода из разведки сидеть в собственных четырех стенах напротив ведущих представителей могущественнейшего разведывательного ведомства западного мира!
Нетрудно было догадаться, чего они от меня хотели. Хэтэуэй вплетал в непринужденный разговор то один, то другой комплимент моей честной позиции и моему авторитету признанного главы одной из наиболее успешно действовавших разведок. Он не скрыл своего сочувствия мне в связи с большой вероятностью ареста, грозившего мне после воссоединения. Американец ясно дал понять, что знал обо мне очень многое, и теперь проверял в разговоре то, что было ему известно. Чтобы создать атмосферу искренности, он старался откровенно рассказывать о себе и своей карьере.
“Вы — человек высокой трудовой морали и интеллигентности”, — сказал Хэтэуэй. Я подумал: «Сначала пряник, а когда же будет кнут?” Одна чашка кофе следовала за другой, и, к неудовольствию гостей, я выкуривал сигарету за сигаретой. В конце концов я потерял терпение. “Джентльмены, вы, конечно, пришли сюда не для того, чтобы расточать мне комплименты. Вероятно, вы чего-то ждете от меня”.
Оба обрадованно засмеялись, освободившись от необходимости говорить обиняками. Хэтэуэй понизил голос. “Мы знаем, что вы — убежденный коммунист. Но если бы вы были готовы консультировать нас или помогать нам, то все это можно было бы уладить между нами. Об этом никто не узнал бы. Вы понимаете, что мы умеем устраивать такие вещи”.
“Вот оно!” — просигналил мой мозг. Эмиссар нашего главного противника в холодной войне предложил мне убежище от мести своего немецкого союзника по НАТО.
“Калифорния, — продолжал между тем Хэтэуэй почти без акцента, — очень красивое место. Там круглый год стоит чудная погода”.
“Да и Сибирь неплоха”, — отшутился я. Мне отчетливо представилась вся нереальность ситуации, мучительно похожей на самые плоские штампы шпионских романов. Мы засмеялись, что дало мне время подумать. Потом я сказал: “Ну хорошо, а как же мне представить себе жизнь в США? Я ведь совсем не знаю страну”.
Хэтэуэй заговорил о доме и финансовой поддержке в любой мыслимой форме. От имени Уэбстера он был уполномочен давать любые обещания обязывающего характера. Я никак не реагировал, хотя и знал, что начальнику отдела моей службы, отвечавшему за США, полковнику Юргену Рогалле за сведения, которыми он располагал, предлагался миллион долларов. Мы продолжали вежливую беседу о крахе коммунизма и о высоком авторитете моей службы. На вопрос о том, каких ответных шагов ожидают от меня, Хэтэуэй сказал: “Конечно, вам придется кое-что сделать для нас”.
