Франсин дю Плесси Грей - Они. Воспоминания о родителях
Возможно, рост Николая Сергеевича ограничивал его возможности как классического танцора – он был известен скорее как мим и балетный постановщик, чем как искусный исполнитель антраша и фуэте. Помимо партий в “Дочери фараона” и “Клоде Фролло”[13] его главной ролью был Герцог в “Жизели” и другие, в которых ему приходилось только величаво вышагивать по сцене в нарядном убранстве, принимать величественные позы и отдавать приказы слугам (“Отпустите рабов!” или “Довольно воевать!”). В общем и целом Николай Сергеевич, как мне кажется, преуспел в выбранной им профессии благодаря своему обаянию и красоте, величавой внешности и предприимчивости – как и многие другие члены нашей семьи. Возможно, ему покровительствовал Мариус Петипа, французский хореограф, на протяжении десятилетий главный балетмейстер Мариинского театра, где Николай Сергеевич несколько лет был главным режиссером. На это указывает и то, что они оба ушли из Мариинского в 1903 году, когда сменилась верховная администрация.
К Чингисхану, как утверждала Татьяна, ее род восходил по отцовской линии. Доказательства здесь тоже были косвенные. Ее бабушка по отцу, Софья Петровна Яковлева, в девичестве Кузьмина, моя любимая бабуля, которая умерла, когда мне было восемь, родилась в Самарской губернии, к северо-востоку от Каспийского моря и к западу от Казахстана. Вплоть до XVI века эти места принадлежали потомкам Чингисхана, и там до сих пор встречаются такие нерусские имена, как Сагиз, Макат, Челкар, что говорит о сильном влиянии татарской культуры. “Очень благородная семья”, “прямые потомки Чингисхана”: в этом стремлении одновременно к пышной родословной и дикарской свободе – вся моя мать. На самом деле, есть один шанс из миллиона, что мы происходим от Чингисхана, а вот то, что брат моей прабабушки, Петр Кузьмин, несколько лет прослужил предводителем дворянства в Рязанской губернии – уже реальность.
Моя прабабушка была выдающейся женщиной: с детства демонстрируя впечатляющие успехи в учебе, она смогла подойти к выбору профессии с куда большей свободой, чем большинство девушек XIX века на востоке России. Обнаружив особенную склонность к математике, прабабушка поступила в Санкт-Петербургский университет. Согласно семейной легенде, она была первой[14] в России женщиной-математиком с ученой степенью, и, когда в день выпуска Софья Петровна сходила с кафедры с дипломом в руках, разъяренные профессора забросали ее помидорами в знак протеста против женского вторжения. Она, однако, приберегла свои математические навыки для домашнего использования и вышла замуж за архитектора и инженера Евгения Александровича Яковлева, а вскоре родила ему детей:
– моего дедушку Алексея, который пошел по стопам отца и также стал архитектором и инженером и впоследствии был награжден за проектирование государственных театров;
– мою двоюродную бабушку Александру (тетю Сандру), одаренную певицу (контральто), которая дебютировала в опере в 1916 году в роли графини в “Пиковой даме” Чайковского[15] и чья любовь, наряду с бабулиной, сопровождала меня в раннем детстве;
– моего двоюродного дедушку Александра (дядю Сашу), знаменитого путешественника, который после революции стал одним из двух-трех самых выдающихся художников русской диаспоры в Париже, человека, который сыграл ключевую роль в жизни мамы;
– мою двоюродную бабушку Веру – вторую по старшинству и единственную среди детей, кто не достиг ничего выдающегося; в двадцать два года она вышла замуж за немецкого сельскохозяйственного магната, с которым познакомилась, когда путешествовала с родителями по Французским Альпам в 1906 году.
Все четверо родились и выросли в просторной квартире родителей на Гагаринской набережной, недалеко от Невского проспекта. Первые воспоминания матери относятся как раз к гостиной ее любимой бабушки. Маме около пяти лет, и она – догадайтесь, чем занята? – конечно же позирует для портрета, который рисует дядя Саша. На ней белое кружевное платье с оборочками от Пакен. Дядя Саша велит ей сидеть смирно, и она смотрит в окно, за которым блестит на солнце Нева.
В следующем воспоминании мама с младшей сестренкой Людмилой (или Лилей) живут в Вологде. Их отца отправили наблюдать за строительством губернского театра. Ей вспоминается родительский дом, длинный холл с вощеными полами, по которым она любила кататься; улицы, покрытые сугробами; голуби на снегу; как вся семья едет в карете, на улице мороз, Таню завернули в зимнее пальто и спрятали руки в шиншилловую муфту – одежду девочкам, как и матери, выписывали из Парижа. Мама вспоминала, что ее мать, Любовь Николаевна, была элегантной и кокетливой женщиной, которой без труда давались языки, музыка, а в особенности – танцы. Это она, очевидно, унаследовала от своего отца, Николая Сергеевича Аистова. Также ей запомнилось, что мать была очень нежна со своими поклонниками, но в семье держалась строго, и эта материнская холодность, очевидно, в свою очередь повлияла на ее отношение ко мне.
В 1910 году, когда маме было четыре года, ее отец выиграл архитектурный конкурс, и вся семья – как обычно в сопровождении бонны, горничной, повара и кучера – переехала в Пензу, где деду предстояло выстроить очередной театр. Дедушка, очевидно, питал слабость к новейшим достижениям техники – он первым в Пензе обзавелся автомобилем, а в 1914 году даже купил аэроплан и назвал его “Мадемуазель”. Семьдесят лет спустя мама вспоминала, как он получил права и летал над лугами, пугая коров. Крестьяне жаловались: их коровы так боятся этих полетов, что перестали давать молоко. Но губернатор был очарован бабушкой, поэтому дедушка продолжал. “Непременно расшибется”, – говорили крестьяне, когда он пролетал мимо.
Вскоре жизнь Татьяны и ее сестры изменилась. В 1915 году – им тогда было девять и семь лет – их родители развелись. Отец уехал в Америку, по слухам, потому что изобрел новый вид резины для автомобильных шин, на который ему не удалось получить патент в России, а в США это было возможно. Вскоре моя бабушка вышла замуж во второй раз за предпринимателя, торговавшего лекарствами, Василия Кирилловича Бартмера. В революцию 1917 года он потерял все свои деньги, семья осталась без гроша. А в 1921 году их положение стало еще более плачевным: в юго-восточной России начался страшный голод, и Бартмер умер от туберкулеза и истощения. Любовь Николаевна, пытаясь свести концы с концами, открыла танцевальную школу. Семейную квартиру реквизировали. Три женщины ютились в одной комнате и жгли в печке драгоценные книги, чтобы согреться. Мама вспоминала, что в ту пору они целыми днями ходили по базарам и старьевщикам, пытаясь продать оставшуюся мебель и одежду. Несмотря на то что образование она получила очень скромное – из-за революции после двенадцати лет ее почти ничему не учили, – у Татьяны открылся необыкновенный дар, который помог ей выжить: она замечательно запоминала стихи, а это умение в России ценилось даже после революции. К четырнадцати годам она знала наизусть сотни строк из Пушкина, Лермонтова, Блока и Маяковского. В 1921 году, в пору голода, Татьяна спасла мать и сестру, читая на улицах стихи красноармейцам, – а те в благодарность давали ей бесценный хлеб.
Голод продолжался. В 1922 году Татьяна заболела туберкулезом, возможно, заразившись от отчима. Мать ее вскоре снова вышла замуж (“Она не из тех, кто долго сидит в одиночестве”, – саркастически вспоминала Татьяна) за юриста Николая Александровича Орлова – он был добрым человеком, ее дочери искренне привязались к нему и звали его père[16]. Но болезнь Татьяны прогрессировала, и те родственники, которые уже успели переехать во Францию – дядя Саша, тетя Сандра и бабушка, – начали хлопотать о французской визе для нее. Наконец дяде Саше с помощью известного предпринимателя Андре Ситроена удалось получить необходимые бумаги, и Любовь Николаевна повезла дочь в Москву, чтобы посадить на поезд до Парижа. Я часто пыталась представить, что они обе должны были испытывать тогда перед отъездом – с девяти лет Татьяна жила с холодной, эгоистичной матерью, которая дважды за это время отправлялась на охоту за новым мужем, и девочка вряд ли часто ощущала материнскую ласку. Как-то раз я спросила ее, что чувствовала ее мать, когда отправляла дочь в Париж в 1925 году: горевала или всё же испытывала облегчение при мысли, что дочери там будет проще устроиться? Мама пожала плечами и холодно на меня взглянула.
– Ничего подобного, – сказала она. – Одним ртом меньше, вот и всё.
Так Татьяна в девятнадцать лет попала в Париж – “великолепной немытой дикаркой”, по воспоминаниям одного из родственников. Она сошла с поезда, заявив, что приехала за самыми модными нарядами и для участия в самых роскошных вечеринках и литературных салонах, а также – это стремление присуще многим русским и по сей день – за дворянским титулом.
