Франсин дю Плесси Грей - Они. Воспоминания о родителях
Глава 1
Татьяна
Моя мать с гордостью говорила, что ведет свой род от Чингисхана. Сообщив, что в ней есть одна восьмая татарской крови и всего семь восьмых “обычной русской”, она с несокрушимым апломбом принималась перечислять наших предков – Кубла-хан, Тамерлан, а также Бабур, монарх могулов (от его любимой наложницы и пошел род моей прабабушки). Voilà! Генеалогическое древо готово.
Спорить тут было невозможно – для пущего эффекта Татьяна дю Плесси Либерман готова была всю человеческую историю поставить с ног на голову. Кроме того, противостояние могло бы быть опасным, поскольку в расцвете лет в ней было почти сто восемьдесят сантиметров роста и шестьдесят три килограмма веса, а пронзительный взгляд близоруких карих глаз, в которых было что-то азиатское, через голубоватые очки способен был пригвоздить человека к месту не хуже паралитического газа. Да вам бы и не захотелось с ней спорить – казалось совершенно естественным, что эта дама состоит в родстве с великим ханом. Мама умело подчеркивала свое происхождение огромными вычурными украшениями, напоминавшими не то пыточные инструменты, не то предметы какого-нибудь древнего культа, и длинными шалями, в которые куталась, словно туземная богиня войны. Она неслась по жизни стремительно, подобно неистовому степному ветру, и напоминала стихию; обязанная всем лишь себе самой – настоящий феномен своего времени. Полюбившие Татьяну были околдованы ею навечно.
По профессии мама была модисткой – на работе ее звали “Татьяна Сакс”, – и, по словам знающих людей, ее шляпки в середине века были лучшими в мире. На протяжении двадцати трех лет у нее был свой отдел в известнейшем магазине Saks Fifth Avenue: всё это время она советовала тысячам женщин, как соблазнить мужчину, удержать мужа и очаровать собеседника, лихо заломив берет или кокетливо прикрыв лицо черной вуалью в мушку. The New York Times называла ее “лучшей из лучших”, олицетворением “женственной элегантности, благодаря которой ее совершенные творения стали венцом славы многих выдающихся женщин”. Прославили ее утонченные весенние шляпки-каскетки из вуали пастельных оттенков, пышные облака тюля, усеянные фиалками, высокие и будто пенящиеся тюрбаны из лилового, цвета фуксии или травянисто-зеленого газа, маленькие шляпки из шелка “сюра”, под закругленными полями которых крылись гроздья шелковых же розочек. Мама никогда не рисовала предварительных эскизов – она творила, сидя перед зеркалом, примеряя и укладывая складками фетр, бархат, органзу или атлас, и ее отражение служило ей моделью восемь часов в день, двести пятьдесят пять дней в году. Зеркала были главной метафорой всей ее жизни, и я знаю мало женщин, чей врожденный нарциссизм был бы столь полно утолен.
Татьяна была не только известной модисткой, но и членом небольшой группы женщин, избравших моду своей профессией и руководивших ею в Нью-Йорке – помимо Татьяны, это были редактор Диана Бриланд, дизайнер Валентина, стилист Хэтти Карнеги, Полин Поттер, впоследствии – Полин де Ротшильд. Но Татьяна была самой прогрессивной из них, из всех модных заповедей наиболее страстно отрицала максиму Дианы Бриланд: “Элегантность – это отказ от чего-либо”. Моя мать довела до совершенства искусство чрезмерности: она увешивала себя гроздьями бижутерии, включая двадцатисантиметровые копии доколумбовых нагрудников[8], тяжелые стеклянные серьги и самое знаменитое ее украшение – массивный перстень с куполом из фальшивых рубинов, напоминавший навершие епископского посоха.
Несмотря на вычурную манеру одеваться, Татьяну называли одной из самых элегантных женщин Нью-Йорка. Дело в том, что элегантность – это прежде всего последовательность; а ее манеры, голос и жесты идеально соответствовали внешнему виду. Она была бесцеремонной, нетерпимой, откровенно высокомерной, порывистой, по-королевски щедрой и категоричной, как советский комиссар. Она не просто говорила, она заявляла, и многие ее заявления на корню подрывали признанные символы роскоши. “Норка хороша только для футбола, – говорила она. – Бриллианты – для провинциалок”. Ни один известный мне законодатель мод так воинственно не клеймил выставленное напоказ богатство, не бичевал совершенство простых и ясных линий. Она так гордилась 35-долларовым гарнитуром садовой мебели, купленным в универмаге Macy's, что он переезжал с ней во все дома на протяжении полувека. Когда ее не стало и мне пришлось оценивать ее скромное имущество, я обнаружила, что знаменитое рубиновое кольцо, десятилетиями приводившее в восторг весь Нью-Йорк, сделано из скромных гранатов и стоит не больше 1200 долларов.
Миру приходилось самому идти навстречу Татьяне – она не делала встречных шагов, особенно в отношении Соединенных Штатов. Вопреки своей бесконечной начитанности, за полвека она едва овладела английским, и до своей смерти в 1991 году узнавала новости из французской прессы и нью-йоркской русскоязычной газеты “Новое русское слово”. Она отказывалась путешествовать по Америке и представляла ее словно сошедшей с комиксов 1920-х годов. “Мясник! – кричала она на стоматолога, которого невзлюбила после того, как ему пришлось срочно вырвать ей зуб. – Катись в свой Чикаго!” В английской речи она делала чудовищные ошибки. Как-то раз она повела моих сыновей, которым в ту пору было восемь и десять лет, в магазин игрушек “Шварц”, чтобы купить им комикс, и заявила там продавцу: “Дайте мне гомике!” “Бабушка, нам нужен комикс!” – твердили дети, но она была непреклонна.
Если Татьяна считала что-то самым лучшим – будь то еда, одежда, место отдыха, врач или книга, – то прославляла это с бесконечной страстью. К успеху она относилась по-ницшеански (“Победителей не судят”) и свято верила в снобизм (“Снобы всегда правы”). Снобизм этот был старомодным, отчасти гуманистическим и не имел никакого отношения к материальному достатку: он основывался, как у многих русских, на восхищении благородным происхождением и личными достижениями.
Диктаторская натура матери проявлялась еще и в том, что она стремилась вовлечь (или насильно втянуть) в свои интересы всех вокруг. Ее стремление управлять жизнью окружающих доходило до мелочей. В первый день каникул она приходила на пляж – солнце и воду обожала, пляжи были ее персональным раем – и стремительно обходила его вдоль и поперек, побрякивая своими варварскими украшениями, и тщательно изучала песок, воду и публику. После чего мама выбирала место и кричала: “Venez ici tout de suite, e’est le seul endroit!”[9]. И мы послушно шли следом, потому что знали – во всём, что касается комфорта и земных наслаждений, она всегда была права, а если мы не послушаемся, то на наше место придет толпа говорливых шведских нудистов и нам придется выслушивать уничижительное: “Я же говорила!”. Татьяна была диктатором не только в том, что касалось искусства savoir vivre[10], но и в моде, поэтому в основном изрекала максимы: “Идеальное осеннее платье”, “Лучший наряд сезона”. Такими путями и распространяется модная бацилла.
Но под этой деспотичной, пылкой и несдержанной оболочкой крылась застенчивая, скрытная и неуверенная в себе девочка, характер которой сложился в страшную пору русской революции.
У меня есть фотография матери 1912 года, сделанная в России, – на ней шестилетняя самоуверенная малышка с длинными светлыми кудрями, одетая в роскошное платьице от Жанны Пакен [11], сидит на узорной бархатной кушетке а-ля мадам Рекамье[12]. Видно, что по натуре она командир и прекрасно осознаёт, какое впечатление производит на свою маленькую аудиторию. (“Сразу видно, из-за чего случилась революция”, – говорила она, показывая на шикарное французское платьице на снимке.) Татьяна Яковлева родилась в Санкт-Петербурге в интеллигентской семье – в среде архитекторов, художников, юристов и видных чиновников, которых необоримо влекла французская культура и роскошь и которые относились к аристократии с тем пиететом, от которого были свободны немногие представители высшего класса России. Например, она с гордостью говорила, что ее дедушка по материнской линии, Николай Сергеевич Аистов, был “выдающимся чиновником благородного происхождения”. Реальность же оказалась куда интереснее, чем эта снобская формулировка: сын певца, Николай Сергеевич сам был выдающимся танцором и успешным балетным антрепренером. О его жизни многое известно, и надо полагать, что от него пошли многие наши фамильные черты, особенно любовь к позам.
Николай Сергеевич Аистов родился в 1853 году, окончил Петербургское театральное училище с отличной оценкой за поведение, хорошими – по математике, Закону Божьему, фехтованию, истории, актерской игре и пению; за балет и бальные танцы у него стояло всего лишь “удовлетворительно”. Впрочем, это не помешало ему поступить в Мариинский императорский театр, где он танцевал в кордебалете более десяти лет, пока в сорок два года ему не дали заветную должность первого солиста. Я бережно храню одну его фотографию: на ней запечатлен высокий статный мужчина с классическими чертами лица в роскошном сценическом костюме. По-моему, это костюм фараона из балета “Дочь фараона”, одной из ранних буффонад Мариуса Петипа, действие которой происходит в окружении пирамид, а на сцене появляются экзотические египетские танцоры, коварные британские археологи и пробуждающиеся мумии.
