Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
По возвращении домой, я написал Мануччи прекратить эту слишком бесчестную месть, потому что он ставит меня в необходимость быть несдержанным в отношениях со всеми, кто счел себя обязанным отказать мне в общении, чтобы удовлетворить ненависть посла. Я отправил свое письмо открытым г-ну Гаспаро Содерини, секретарю посольства, будучи уверен, что тот его передаст. После этого я пообедал со своей возлюбленной, и после обеда повел ее на корриду, где случайно оказался в ложе рядом с другой, где находился Мануччи с обоими послами. Я сделал им реверанс, после чего больше не смотрел на них.
На следующий день маркиз Гримальди отказал мне в аудиенции. Мне больше не на что было надеяться. Герцог де Лосада меня принял, потому что не любил посла по причине его любви к мужчинам, но сказал мне, что получил указание больше меня не принимать. Он сказал мне, что после этого преследования мне больше не на что надеяться при дворе.
Всеобщее неистовство было немыслимым. Оно творилось с накачки Манувччи, который имел неограниченную власть над своей женой — послом. Чтобы защититься, следовало перепрыгнуть через барьеры клеветы. Я захотел увидеть, не забыл ли он дона Эммануэля де Рода и маркиза де лас Морас, но увидел, что они уже информированы. Мне оставался только граф д'Аранда, и я надумал к нему идти, когда его адъютант пришел мне сказать, что Е.П. хочет со мной поговорить. Я представил себе все, что только может быть мрачного.
Мне назначили час. Я застал этого серьезного человека в одиночестве и увидел, что у него спокойный вид; мне прибавилось смелости. Он предложил мне сесть возле себя — милость, которую он никогда прежде мне не оказывал; я успокоился.
— Что вы сделали вашему послу?
— Ничего ему непосредственно; но я задел его нежного друга в самое чувствительное место, правда, по легкомыслию. Я проявил нескромность в личном разговоре, без намерения ему повредить, одному несчастному, который поспешил ему это продать за сто пистолей. Мануччи, разъяренный, настроил против меня человека в высокой должности, человека, который его боготворит, человека, который сделает для него все, чего тот захочет.
— Вы плохо поступили; но что сделано, то сделано. Вы чувствуете, что вы больше не можете преуспеть в вашем проекте, поскольку, когда речь пойдет о том, чтобы вас назначить, король, проинформированный о том, что вы венецианец, спросит о вас у посла.
— Следует ли мне уехать, монсеньор?
— Нет, но посол мне делал на это намеки. Я ответил ему, что у меня нет власти выслать вас, пока вы не сделали ничего противозаконного. Он ответил, что вы задели выдумками и клеветой честь венецианского подданного, которого он обязан защищать и которого он хорошо знает. Я ответил ему, что если вы клеветник, вас следует обвинить обычными путями и предать всей строгости законов, если вы не сможете оправдаться. Он кончил тем, что попросил меня приказать вам не говорить больше ни с ним, ни с его протеже по поводу подданных Венеции, находящихся сейчас в Мадриде, и мне кажется, что вы можете в этом ему подчиниться. В остальном, вы можете, продолжая жить, как вы живете, оставаться в Мадриде столько, сколько вам угодно, ничего не опасаясь, тем более, что он уезжает на этой неделе.
Это был весь разговор, который я имел с графом, и в этот же день я принял решение только развлекаться и не иметь больше ни с кем дела. Единственно, к кому я часто ходил, это к Варнье, потому что любил его, к Герцогу де Медина Сидония, потому что уважал его, и к архитектору Сабатини, который всегда мне оказывал, как и его жена, наилучший прием. Донна Игнасия принадлежала мне полностью и часто поздравляла меня, видя, что я освободился от всего того, что меня занимало до отъезда Фрэтюра. После отъезда посла, который, не имея разрешения заезжать в Венецию, направился в Париж через Наварру, я захотел увидеть, придерживается ли г-н Кверини тех же взглядов относительно меня, что и его дядя, и посмеялся, когда его портье преподнес мне сомнительное поздравление с тем, что этот дом для меня закрыт.
Шесть или семь недель спустя после отъезда посла я покинул Мадрид. Мне пришлось на это решиться, несмотря на любовь, что я испытывал к донне Игнасии, потому что, помимо того, что я не мог больше ни на что надеяться в Испании, ни подумать о Лиссабоне, поскольку у меня не было рекомендательных писем, у меня больше не было денег. Коляска, стол, спектакли и все прочие маленькие траты, необходимые для жизни, исчерпали вконец, хотя донна Игнасия этого и не замечала, мое богатство. Я думал о том, чтобы продать мои часы и табакерку, чтобы уехать в Марсель, где, я был уверен, найду достаточно денег, чтобы уплыть в Константинополь. Мне казалось, что мне там повезет, без того, чтобы стать турком; но я ошибся. Я вошел в тот возраст, когда фортуна уже изменяет.
В моей тоске я познакомился с ученым аббатом, аудитором папского нунция. Это был аббат Пинци, он познакомил меня с генуэзским книготорговцем по имени Коррадо, человеком богатым и благородным до такой степени, что его добродетели и доброжелательность заставляли человека, занявшегося подсчетами, забыть лицемерие десяти тысяч генуэзцев. Так случилось, что я обратился к нему, чтобы продать часы с репетицией и табакерку, которая стоила двадцать пять луи, по весу золота. Дон Коррадо не захотел, чтобы я продавал свои вещи. Он предложил мне двадцать дублонов да-охо, удовлетворившись моим словом, что я верну их ему, когда смогу. К сожалению, я до сих пор не имел счастья это сделать. У него была одна дочь, необычайно красивая, наследница всего его богатства, которую он выдавал замуж за сына венецианского художника Тьеполетто, чей талант был весьма посредственным, но, впрочем, очень приличного мальчика.
Нет ничего более приятного, чем жизнь, которую ведет влюбленный человек со своим объектом, который любит его взаимно и который отвечает всем его желаниям; но ничего нет более горького, чем расставание, когда любовь продолжается с прежней силой. Страдание кажется бесконечно более сильным, чем предшествующее ему наслаждение. Удовольствия больше нет, а остается одна боль. Чувствуешь себя столь несчастным, что хотелось бы, чтобы того счастья никогда и не было. Мы с донной Игнасией проводили последние дни в развлечениях, которые сопровождались все время грустью и слезами, которые, казалось, ее уменьшали. Дон Диего не плакал, он хвалил нас за чувствительность наших сердец. Через Филиппу, которую я оставил в Мадриде, я получал известия о донне Игнасии вплоть до середины следующего года. Она стала женой богатого сапожника, сгладив, за счет выгоды, огорчение, которое причинил ее отцу мезальянс. Дав слово маркизу дес Морас и полковнику Рохасу навестить их в Сарагосе, я хотел его сдержать. Я прибыл туда один в начале сентября и провел там две недели. Я наблюдал нравы арагонцев. Законы графа д'Аранда не имели силы в этом городе. Я встречал на улице, днем и ночью, мужчин, которые, со своими широкополыми надвинутыми шляпами и черными плащами до пят, были по настоящему замаскированными, потому что этот наряд прикрывал лицо до глаз. Ничего не было видно. Под плащом эти маски носили el spadino ; это была шпага, наполовину длиннее обычной, что носят благородные люди во Франции, в Италии и в Германии. Эти маски пользовались большим уважением. Это были по большей части мошенники, но могли быть и большие сеньоры. Я наблюдал в Сарагосе проявление большой набожности в церкви Нотр-Дам дель Пилар. Я видел процессии, в которых несли деревянные статуи гигантских размеров. Меня водили в собрания, где присутствовали монахи. Меня представили даме, очень толстой, про которую сказали, что она кузина блаженного Палафокса, ожидая увидеть с моей стороны восхищение, и я познакомился с каноником Пигнателли, который возглавлял Инквизицию и который каждое утро отправлял в тюрьму очередную сводню, что приглашала его накануне поужинать с проституткой, с которой он проводил ночь. Он просыпался, и после этого свершения шел к исповеди, читал мессу, затем обедал, бес чревоугодия овладевал им, затем ему приводили другую девицу, он забавлялся с нею и утром делал то же самое, что и накануне; и каждый день то же самое. Все время сражаясь то с Богом, то с дьяволом, этот каноник после обеда бывал самым счастливым, а утром — самым несчастным из людей.
