Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
После этого заявления, которое показало мне всю красоту ее души, я заключил ее в мои объятия и отвел ее в мою кровать, где продержал до первых лучей зари, полностью лишенную сомнений. Она оставила меня еще более влюбленным, чем всегда.
Глава IV
Я совершаю бестактность, которая делает Мануччи моим самым жестоким врагом. Его месть. Мой отъезд из Мадрида. Сарагоса. Валенсия. Нина. Мой приезд в Барселону.
Вот момент, когда правда меня огорчает, поскольку я обязан ее сказать и признать себя виновным в совершении бестактности, которая, однако, могла бы создать у читателя обо мне неверное представление, если бы он принял ее за мой обычай.
На следующий день я обедал у посла Венеции, где имел удовольствие узнать, что при дворе министры и все те, кто был со мной знаком, были обо мне самого высокого мнения. Три или четыре дня спустя король вернулся в Мадрид вместе со всей королевской семьей и с министрами, у которых я постоянно бывал по делу о Сьерра Морена. Я собирался туда поехать. Мануччи, который продолжал мне оказывать знаки самой сердечной дружбы, должен был выехать со мной для собственного удовольствия, с одной авантюристкой, которую звали Порто Карреро, которая считалась племянницей либо дочерью покойного кардинала, выказывая по этому случаю большие претензии и втайне не имея другого занятия, кроме как быть наложницей аббата Бильярди, консула Франции в Мадриде.
Мои дела находились в таком положении, когда некий Гений, враг моего Гения-защитника, сделал так, что в Мадрид приехал барон де Фрэтюр, льежец, Великий егермейстер Принципата, пройдоха, игрок, мошенник, как и все те, кто еще и сегодня говорит, что это образование было законным. Он знал меня по Спа, где я ему сказал, что направляюсь в Португалию, и он собирался за мной последовать, рассчитывая на мою дружбу, чтобы сделать хорошие знакомства, способные пополнить его кошелек деньгами простаков.
Никогда ничто в моей жизни не показывало профессиональным игрокам, что я из их компании, но несмотря на это они все хотели считать меня «греком» (мошенником). По их представлениям, я должен был им быть. Они полагали, что оказывают мне этим честь. Как могли они считать меня своим, хотя я обладал всеми внешними признаками, всей наружностью и всеми повадками человека ученого? Они говорили со мной с открытым сердцем и, что забавно, я этому не препятствовал, прибегая ко всяким уверткам; приходилось поступать таким образом, или бы они считали себя оскорбленными. Итак, барон де Фрэтюр, который остановился в Мадриде, узнав, что я здесь, пришел меня повидать, казался весьма довольным, что нашел меня, польстил мне всячески и самым любезным образом обязал меня оказывать ему хороший прием. Мне казалось, что моя простая вежливость и несколько знакомств, которые я мог бы ему предоставить, не могут меня скомпрометировать. Он познакомил меня со своим спутником. Это был толстый француз, ленивый, невежественный, но француз. Такое проходит незаметно мимо внимания всех, кроме тех, кто внимательно приглядывается к внутреннему характеру французов; такие редки, но они замечают, что французы хорошо представляются, ведут себя просто, веселы за столом, любят девочек и проявляют свое лицо в распутстве. Этот компаньон де Фрэтюра был капитан кавалерии на службе Франции, из тех, что имеют счастье быть отовсюду изгнанными.
На четвертый или пятый день Фрэтюр в свободной манере обратился ко мне и сказал, что у него совсем нет денег, и попросил у меня тридцать или сорок пистолей, сказав, что он их вернет; я поблагодарил его за доверие и свободно же сказал, что не могу услужить ему подобным образом, потому что деньги мне понадобятся самому и в скором времени.
— Но мы провернем некое хорошее дельце, и деньги у вас будут.
— Я не знаю, провернется ли хорошее дельце, а пока не могу лишиться необходимого.
— Мы не знаем, что сделать, чтобы успокоить хозяина. Придите с ним поговорить.
— Если я с ним буду говорить, это будет для вас скорее плохо, чем хорошо, потому что он спросит у меня, отвечаю ли я за вас, и я скажу, что вы — сеньоры, которые не нуждаются в том, чтобы кто-то другой за них отвечал; но такой отказ не помешает хозяину думать, что если я не отвечаю, это означает, что я сомневаюсь.
Поскольку я познакомил его на променаде с графом Мануччи, Фрэтюр уговорил меня отвести его к нему, после чего, восемь или десять дней спустя он ему открылся. Мануччи, человек любезный и профессиональный грек, не дал ему денег, но познакомил с человеком, который ему их одолжил без залога. Они провернули несколько партий, что-то заработали, но я ни во что в это не вмешивался. Занятый колонией и донной Игнасией, я хотел покоя; единственная ночь, что я провел вне дома, вызвала тревогу в ее прекрасной душе, которая целиком отдалась любви.
В эти дни г-н Кверини, новый посол Венеции, прибыл в Мадрид, чтобы заменить г-на Мочениго, которого Республика выбрала послом при дворе Версаля. Этот Кверини был человек литературный, — качество, не свойственное Мочениго, который любил только музыку и дружбу на греческий лад.
Этот новый посол отнесся ко мне благожелательно, и я в скором времени убедился, что могу рассчитывать на него в еще большей степени, чем на г-на Мочениго.
Тем временем барон де Фрэтюр и его друг должны были подумать о том, чтобы покинуть Испанию; никаких карточных игр у посла или других, никакой надежды попасть в Эскуриал — следовало возвращаться во Францию; но они были должны гостинице, нужны были деньги на путешествие, а их не было. Я не мог им ничего дать, Мануччи решил, что тем более не сможет; мы сочувствовали их беде, но обязанность думать прежде всего о самих себе заставляла нас быть жестокими ко всему остальному на свете.
Но тут случился сюрприз. Мануччи является ко мне как-то утром с обеспокоенным и растерянным видом, который тщетно пытается скрыть.
— Что с тобой?
— Я поневоле обеспокоен. Барон Фрэтюр, перед которым уже неделю я не открываю двери, поскольку не могу дать ему денег, сильно меня огорчил, написав мне записку вчера вечером, в которой сказал, что прострелит себе голову сегодня, если я не одолжу ему сотню пистолей, и я уверен, что он пойдет на это, если я ему откажу.
— Он сказал мне то же самое три дня назад, и я ему ответил, что держу пари на сто пистолей, что он не застрелится. Разозленный моим слишком шутливым ответом, он предложил мне драться с ним; я ответил, что он в отчаянии, что он ко мне, как и я к нему, слишком хорошо относимся, и ушел. Ответь ему так же, или не отвечай вообще!
— Я не могу. Слушай, вот сотня пистолей. Отнеси их ему от моего имени и заставь, чтобы он дал тебе расписку по всем правилам, чтобы можно было заставить его отдать сумму в Льеже, где, наконец, ему повезет.
