Александр Ливергант - Фицджеральд
Удостоился Скотт и похвалы небожителей. Гертруда Стайн: «Вы сотворили современный мир точно так же, как это сделал в „Пенденнисе“ и в „Ярмарке тщеславия“ Теккерей, а ведь это, согласитесь, неплохой комплимент». Томас Стернз Элиот: «По-моему, Ваш роман — это первый шаг, который сделала американская проза со времен Генри Джеймса». Генри Луис Менкен: «Книгу отличают обаяние и изысканность письма». Менкен, правда, не был бы Менкеном, если бы не разбавил бочку меда ложкой дегтя: «По форме роман — не более чем лихой анекдот… Фицджеральд описывает своих героев по верхам». Вот и Джону Пилу Бишопу образ главного героя, как отмечалось, показался поверхностным, и Фицджеральд с готовностью с ним согласился. Не в восторге от образа главного героя и расхваливший роман Перкинс: «Тома Бьюкенена я бы узнал, встретив его на улице, а вот Гэтсби несколько расплывчат. Его облик теряется… не хватает характерных черточек и подробностей, как он разбогател». Фицджеральд не спорит и тут, он и сам признаёт, что наиболее запоминающийся персонаж в книге — не главный герой, а нувориш, представитель «главенствующей расы» Том Бьюкенен, безупречно владеющий искусством превращения из распутника в моралиста, и обратно. А вот строгий Эдмунд Уилсон отозвался о романе одобрительно, его голос в хоре славословий звучит особенно внятно. «Каждое слово, каждая каденция, каждая деталь играют определенную роль в создании мощного эффекта», — пишет он в статье 1926 года «Звездный литературный водевиль». Раньше основные упреки Уилсона касались стиля, формальных сбоев в книгах Фицджеральда, теперь же, как видим, критик превозносит именно форму: подбор слов и деталей, ритм повествования. То, что удастся и в «Ночь нежна».
Единодушны пишущие о Фицджеральде, в том числе и о «Великом Гэтсби», еще в одном. Жизнь писателя, факты его биографии прочитываются в его книгах без особого труда. В каждом произведении, будь то роман или рассказ, читатель почти наверняка встретит лишь слегка загримированную Зельду, да и самого автора — в самых разных обличьях, но вполне узнаваемого. Списаны с натуры и многие другие действующие лица его книг. С разных «натур» — принстонской, нью-йоркской, парижской, каннской, голливудской.
Чертами Зельды автор наделил всех трех женщин, действующих в романе. «Многоопытной и разочарованной», типичной Southern belle[65], Дэзи Бьюкенен, любимой женщине главного героя, его романтической мечте от Зельды достались и шепоток, и низкий волнующий голос, и яркий чувственный рот, и «певучая властность голоса — отзвук веселья и радостей». В придачу к внешности, чертам характера, привычкам заимствует Дэзи и биографию Зельды. Дэзи ведь тоже с Юга, ее дом в Луисвилле «списан» с дома судьи Сэйра в Монтгомери. Она тоже носит белые платья, как и Зельда, пользуется успехом у офицеров расквартированного в Луисвилле полка. Ее отношения с Гэтсби в пору их знакомства очень напоминают отношения Скотта и Зельды в 1918–1919 годах: как и Зельда Скотту, Дэзи с первого же раза показалась Гетцу «головокружительно желанной». Дэзи, правда, повезло больше Зельды: ухажер катает ее в белом, под стать ее платью, двухместном автомобиле.
Миртл, злосчастная любовница Тома Бьюкенена, почерпнула у Зельды энергию и жизнестойкость — «словно в каждой жилочке тлел готовый вспыхнуть огонь». Те самые энергию и жизнестойкость, что отличали юную Зельду Сэйр, но никак не Зельду Фицджеральд. Шепоток и низкий волнующий голос достались Дэзи, «энергия жизни» — Миртл. Угадываются черты Зельды даже у второстепенного действующего лица, подруги Дэзи Бьюкенен, стопроцентной американки, чемпионки по гольфу Джордан Бейкер, которая, как и Зельда, «потворствовала любой прихоти своего тела», «живет, не раздумывая, отчего ей всегда весело», ее лицо осеняет улыбка, «полная неиссякаемой ободряющей силы». В точности как егоза из Монтгомери, Джордан с ранних лет «приучилась к неблаговидным проделкам».
Делится с героями романа своими чертами, помыслами, наблюдениями и фактами жизни не только миссис, но и мистер Фицджеральд. И прежде всего — с главным героем, Гэтсби. «Поначалу, когда я только начал книгу, — заметил однажды Скотт Бишопу, — прототипом Гэтсби был один мой тогдашний знакомый, но потом Гэтсби превратился в меня». В автора Джеймс Гетц, конечно же, не превратился, но сходство между ними порой разительно; как и многих своих героев, Скотт пишет Гетца (Гетца — не Гэтсби) с себя. Как и Скотт, Гетц родом со «здорового» (в отличие от пресыщенного востока) Среднего Запада: «сани с колокольцами в морозных сумерках… тени гирлянд остролиста на снегу… долгая зима». Сын простых фермеров («он был никто, без роду и племени»), он, как и Скотт, «вырос из своего раннего идеального представления о себе». Подростком он тщеславен, эмоционален, активен, тренирует волю, работает над собой, что и Скотту, как мы уже знаем, было свойственно: делает упражнения с гантелями, «занимается выработкой осанки и обдумыванием нужных изобретений». Любит, как и Скотт в школьном возрасте, давать себе что ни день крепкий зарок: «бросить курить и жевать резинку… лучше относиться к родителям… каждую неделю прочитывать одну книгу или журнал для общего развития». В школе он боготворит своих кумиров, в основном спортсменов; юношей же, как и Скотт, влюбляется в южную красавицу. Помолвка расстраивается по той же причине, по какой расстроилась (правда, ненадолго) помолвка Скотта и Зельды. Когда Гэтсби бросает Тому Бьюкенену: «Она вышла за вас только потому, что я был беден и она устала ждать, она хотела устроить свою жизнь сейчас, сегодня», — вспоминается ультиматум, который Зельда весной 1919 года предъявила Скотту: «Замуж выйду, но не раньше, чем у тебя будут деньги и работа». Когда же Гэтсби чувствует, что «старый уютный мир навсегда для него потерян, что он дорогой ценой заплатил за слишком долгую верность единственной мечте», — не есть ли это некоторый намек на то, что и Скотту «верность единственной мечте» стоила немало? Сказано ведь в его «Записных книжках»: «Лучше не иметь женщин вообще, чем иметь всего одну». Не означает ли это, что отношения у него с Зельдой уже в 1923 году, когда задумывался роман, не заладились? Что автор совсем не так уж счастлив и беззаботен, как он представлялся своим современникам, что у этого романтика, живущего сегодняшним днем, исподволь развивается депрессия, нарастает скепсис?
Есть определенное сходство и между Фицджеральдом, и рассказчиком — Ником Каррауэем. Введение в повествование рассказчика — прием для писателя хотя и новый, но оцененный критикой по достоинству; во многом благодаря этому приему Фицджеральд удостоился сравнения с мастерами — Генри Джеймсом и Джозефом Конрадом, не раз к этому приему прибегавшими. «Вы нашли самый точный угол зрения, выбрав повествователем человека, который является не столько участником, сколько свидетелем событий, — похвалил автора Перкинс. — Благодаря этому читатели могут смотреть на происходящее с более высокой точки, чем та, которая доступна героям». Свидетеля описываемых событий, своего рода посредника между героями романа, его автором и читателем, роднит с Фицджеральдом многое. Когда Ник погружается в невеселые воспоминания о Нью-Йорке, где «топчутся у витрин, чтобы как-нибудь убить время, бедные молодые клерки». Когда вспоминает о том, как «тоска сжимала мне сердце» и «мне представлялось, что я тоже спешу куда-то, где ждет веселье», где «я могу разделить чужую радость», — нам вспоминается Скотт Фицджеральд, каким он был в начале 1919 года, ничто не сулило ему тогда ни веселья, ни радостей. Нью-Йорк веселится, а у него сплошные несчастья. Помолвка расстроилась, работы нет, денег, соответственно, тоже, роман издателю не подошел. Ник столь же мечтателен, как и юный Фицджеральд; и тот и другой реальный мир ставят ниже мира фантазии: «Никакая ощутимая реальная прелесть не может сравниться с тем, что способен накопить человек в глубинах своей фантазии». Есть, однако, между рассказчиком и автором одно различие; одно — но существенное. В отличие от эмоционального — душа нараспашку — Фицджеральда Ник Каррауэй проявляет завидные сдержанность и терпимость. Что ж, положение посредника обязывает, ведь в противном случае Ник не мог бы исполнять роль повествователя. Не будь он сдержан и терпим, «никто не стал бы поверять мне свои тайные горести».
