Александр Ливергант - Фицджеральд
И Уилсон — не исключение; большинство критиков сходятся: «Прекрасные и проклятые» — шаг вперед, своими литературными достоинствами второй роман превосходит первый. А Гайсмар, большой поклонник таланта Фицджеральда, выразился так: «„По эту сторону рая“ — первая ослепительная вспышка таланта Скотта, в „Прекрасных и проклятых“ этот талант горит ярким пламенем и искры летят во все стороны».
Мы бы, однако, не стали, вслед за Уилсоном противопоставлять второй роман Фицджеральда первому. На наш взгляд, «По эту сторону рая» и «Прекрасные и проклятые» — нечто вроде дилогии: Энтони Пэтч — тот же по существу романтический эгоист, что и Эмори Блейн, только на другом, так сказать, этапе своего развития. Если «По эту сторону рая» — это годы становления героя, мятущегося, но не изверившегося, то «Прекрасные и проклятые» — годы упадка и разрушения героя, веру потерявшего. Блейн подавал надежды, Пэтч их не оправдал. Счастливые, безмятежные дни «века джаза» остались в прошлом, «прекрасные» стали «проклятыми» — еще один смысл заглавия второй книги Скотта, вызвавшей по большей части позитивные отклики критики.
Однако автором самого «позитивного» отзыва на второй роман стал вовсе не знаменитый Гайсмар, а безвестный рецензент, вернее, рецензентка «Нью-Йорк трибюн»… Зельда Сэйр. Жена настоятельно рекомендует читателям приобрести роман мужа, в котором (в романе, не муже) она увидела… «путеводитель по современной этике». Что означает это словосочетание, сказать трудно — как бы то ни было, Зельда высоко оценивает творение Скотта, что, впрочем, не мешает ей обвинить супруга в плагиате и даже в воровстве. «Мое сходство с Глорией тем более разительно, — не без яда замечает она, выставляя семейные проблемы на всеобщее обозрение, — что я вдруг обнаружила списанный слово в слово отрывок из моего старого дневника, который при таинственных обстоятельствах исчез вскоре после свадьбы».
Эксперимент «Нью-Йорк трибюн», который можно было бы назвать «семейным пиаром», увенчался двойным успехом — и для газеты, и для романа: только за первый год было продано 40 тысяч экземпляров «Прекрасных и проклятых», «По эту сторону рая» продавался хуже. Большего тиража книги Фицджеральда уже не соберут, даже его opus magnum: «Великий Гэтсби». Тоже, между прочим, своего рода «путеводитель» — только не по этике, а по американской жизни 1920-х годов. И по тому, что является неотъемлемой частью американской жизни, — по американской мечте.
Глава восьмая
АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА
«Хотелось бы создать что-то новое, необычное, прекрасное, простое и в то же время композиционно ажурное», — пишет Фицджеральд Перкинсу в 1923 году, тогда как план «Великого Гэтсби» уже в общих чертах созрел. Не «созрело» название: первоначально третий роман Фицджеральда назывался «Тримальхион в Уэст-Эгге». С этим названием, от которого потом Зельда мужа отговорила, Фицджеральд в октябре 1924-го и посылает Перкинсу рукопись вчерне написанного романа. «Он с некоторым пренебрежением, но без горечи говорил обо всем, что написал, и я понял, что его новая книга, должно быть, очень хороша, раз он говорит без горечи о недостатках предыдущих книг», — читаем в «Празднике, который всегда с тобой». Хемингуэй оказался хорошим психологом: Фицджеральд действительно чувствовал, что книга получилась. «В моей новой книге есть что-то необыкновенное, — пишет он без ложной скромности Бишопу, — и мне хочется, чтобы меня опять вознесли до небес».
Роман «По эту сторону рая», мы помним, расходился хорошо, но пресса была неважной. Со вторым романом ситуация была иной: и читатель, и критик сказали «да». Третий же роман писателя, «Великий Гэтсби», больше понравился истинным ценителям литературы, чем ее потребителям: тираж расходился хуже, чем рассчитывали издательство и автор: за первый год (с апреля 1925 года, когда книга вышла, по декабрь) было продано «всего» 23 тысячи экземпляров — для нас и сегодня цифра весьма внушительная. Телеграмма Перкинса Фицджеральду звучит тревожно: «Продажи не вселяют оптимизма». Причина — по крайней мере, одна из причин, на взгляд Перкинса, — скромный объем романа. «Многие книготорговцы настроены по отношению к Вашей книге скептически, — пишет он Фицджеральду. — Книга получилась слишком маленькой». Вот и Честертон считал — и сегодняшние книгопродавцы с ним наверняка согласятся, — что короткий роман — такая же несообразность, как миниатюрный собор.
Зато критики были единодушны: роман удался. Фицджеральд всегда советовал молодым авторам внимательно читать на себя рецензии, брать в этом смысле с него пример. На этот раз чтение критических отзывов не могло не доставить ему удовольствия. Фицджеральда и в самом деле «вознесли до небес», причем иные зоилы — в самом буквальном смысле слова. «Мало сказать, что Фицджеральд возмужал, — замечает в „Циферблате“ Гилберт Селдс. — Он подчинил себе свой дар и взмыл в небеса, оставив позади все сомнительное и путаное, что отличало его ранние произведения». «Автор продемонстрировал зрелое, а местами прямо-таки магическое мастерство», — не жалеет эпитетов рецензент «Субботнего обозрения». «Ваш роман — чудо, — пишет 14 ноября 1924 года Фицджеральду первый читатель „Гэтсби“ Максуэлл Перкинс. — В нем есть поразительная жизненность и обаяние и необыкновенно серьезная сквозная мысль, причем на редкость тонкая…» И неделей позже: «Книгу отличает безукоризненное единство повествования и ощущение крайних полярностей сегодняшней жизни… Чтобы написать такую книгу, одного профессионализма мало». Понравился роман всем, по существу, авторитетам критического цеха: и Ван Вик Бруксу (с которым Фицджеральд — читатель помнит — вел вымышленный диалог в эссе Уилсона), и писателю и журналисту Карлу Ван Вехтену[63], разразившемуся панегириком в «Нейшн», и Мальколму Каули[64], тогда еще начинающему, но уже маститому критику, воспевшему литературу потерянного поколения.
Удостоился Скотт и похвалы небожителей. Гертруда Стайн: «Вы сотворили современный мир точно так же, как это сделал в „Пенденнисе“ и в „Ярмарке тщеславия“ Теккерей, а ведь это, согласитесь, неплохой комплимент». Томас Стернз Элиот: «По-моему, Ваш роман — это первый шаг, который сделала американская проза со времен Генри Джеймса». Генри Луис Менкен: «Книгу отличают обаяние и изысканность письма». Менкен, правда, не был бы Менкеном, если бы не разбавил бочку меда ложкой дегтя: «По форме роман — не более чем лихой анекдот… Фицджеральд описывает своих героев по верхам». Вот и Джону Пилу Бишопу образ главного героя, как отмечалось, показался поверхностным, и Фицджеральд с готовностью с ним согласился. Не в восторге от образа главного героя и расхваливший роман Перкинс: «Тома Бьюкенена я бы узнал, встретив его на улице, а вот Гэтсби несколько расплывчат. Его облик теряется… не хватает характерных черточек и подробностей, как он разбогател». Фицджеральд не спорит и тут, он и сам признаёт, что наиболее запоминающийся персонаж в книге — не главный герой, а нувориш, представитель «главенствующей расы» Том Бьюкенен, безупречно владеющий искусством превращения из распутника в моралиста, и обратно. А вот строгий Эдмунд Уилсон отозвался о романе одобрительно, его голос в хоре славословий звучит особенно внятно. «Каждое слово, каждая каденция, каждая деталь играют определенную роль в создании мощного эффекта», — пишет он в статье 1926 года «Звездный литературный водевиль». Раньше основные упреки Уилсона касались стиля, формальных сбоев в книгах Фицджеральда, теперь же, как видим, критик превозносит именно форму: подбор слов и деталей, ритм повествования. То, что удастся и в «Ночь нежна».
