Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»
— Тошнит от вашей Африки!
Ей вслед обернулись удивленные лица. Что тут скажешь, жена Николая не считала нужным даже приличия соблюсти. Демонстрирует вздорный характер.
Она получила гору даров — шелка ручной росписи, экзотические украшения из серебра и кости. Вдобавок — маленького розового попугайчика, спавшего в клетке, накрытой платком. Какая прелесть — розовый какаду!
— Ты ждала меня? — Уведя жену в свой кабинет, Николай накинул ей на плечи черное кружево — шаль с длинной бахромой. — Это испанская работа. Купил в порту, она так похожа на тебя, прямо в руки просилась — как живая.
— Спасибо. — Анна ответила на полуофициальный поцелуй в щеку. — Мне не было одиноко. Я писала стихи, общалась с интересными людьми. И знаешь, решила твердо: не отговаривай, прошу тебя, это мой путь, мое дело. Никем другим я в этой жизни не буду. И стихов у меня уже набралось на приличную книжку. Думаю, сотни две.
— Да, каждому свое. Ты погружена в поэзию. Я, как видно, только и думаю что о путешествиях. Мир так велик и так заманчив… Девочка моя морская, ну не дуйся… И вот что я решил: давай издадим твои сочинения?.. Прочти что-нибудь! — Он сел у камина и закурил сигару с лицом серьезного, придирчивого критика.
— Хорошо… — У Анны на щеках выступили два красных пятна. Николай был строгим и справедливым судьей… Но как же ей не терпелось нанести ему удар! За пренебрежение к ее стихам, за унижение бросаемой на полгода молодой жены, за обманутые надежды на его деловую помощь.
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики…
А я была его женой.
Анна воинственно вздернула подбородок. Николай хлопками изобразил восторг.
— Точно подмечено! Поздравляю — ты очень добра и наблюдательна! И знаешь, у меня есть чем ответить. Немного смешно вышло, хотя юмор, ты знаешь, не мое призвание. Тебе, разумеется, известно, что Киев считается городом ведьм?
— А разве не в Африке обитают самые могущественные колдуны?
— На меня они не произвели впечатления. Другое дело — киевские мастера. Слушай…
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал — забавницу,
Гадал — своенравницу,
Веселую птицу-певунью.
Покликаешь — морщится,
Обнимешь — топорщится,
А выйдет луна — затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, — и хочет топиться.
(…)
Молчит — только ежится,
И всё ей неможется,
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую
Над очастью, Богом заклятою.
— Очасть — как я понимаю, омут? Страшная картина! Сейчас заплачу над участью несчастного мужа! — Анна закусила губу, но сделала вид, что шутка не обидела ее. Виноватая, он считает? Богом заклятая? Хорошо же! — Выразительный крик души вышел у тебя, Николушка. Считай — меня сразил наповал! — Смеясь, она пошла к двери. — Постараюсь реализовать подмеченные характеристики. Кстати, я с супругами Чулковыми думала прокатиться в Париж. Все сомневалась, теперь решилась. — И не найдя нужным что-то объяснять, вышла из комнаты.
На следующий же день Анна уговорила Георгия съездить в Париж — он любил этот город в мае. Поездка поначалу вышла не совсем удачная. Чулков взял с собой жену Нину Владимировну, с которой Анна быстро подружилась. Но жена под боком — не лучшее условие для романтического вояжа. Да и не в Чулкове, собственно, было дело. Анна только и ждала, как от них отделаться.
Через неделю супруги решили поехать в Италию.
— А я, пожалуй, останусь. Записалась на курсы античного искусства при Лувре.
— Надолго? — удивилась Нина.
— А посмотрю, как пойдет. Надо ликвидировать пробел в образовании.
— Что передать Николаю Степановичу? Если курсы затянутся? — Догадливый Чулков хитро улыбался.
— Что люблю страстно и рвусь домой, но хочу подучиться. В этой области у меня совершенный провал! — Анна расцеловалась с его супругой: — Следите там за нашим красавцем, Ниночка!
…Амедео она увидела совершенно иным. Худой, бледный, осунувшийся от пьянства и бессонных ночей в кругу своих любимых натурщиц. Всклокоченная борода состарила его сразу на много лет. Однако для Ахматовой ее страстный итальянец был самым красивым на свете. Всякие Кики и Мими вмиг исчезли, и они остались вдвоем во всем мире — будто и года не прошло. Он, как и раньше, обжигал ее таинственным, пронзительным взглядом, у нее, как и прежде, что-то обрывалось под сердцем. Страсть захлестывала, оглушала. Тяжело дыша, он выпускал ее из объятий, шептал пересохшими губами:
О нет, любимая, будь нежной, нежной, нежной!
Порыв горячечный смири и успокой.
Ведь и на ложе ласк любовница порой
Должна быть как сестра — отрадно-безмятежной.
Стань томной; с ласкою дремотной и небрежной,
Размерь дыхание, взор сделай мирным твой.
Объятий бешеных дороже в час такой
Твой долгий поцелуй, хоть лжет он неизбежно.
— Это не Верлен, и не ты сочинил. Это кто-то придумал за меня. И речь обращена к тебе! Ты бешеный итальянец, ты душишь меня поцелуями, я теряю сознание в объятиях — «порыв горячечный смири и успокой!
Он потянулся за вином, выпил прямо из горлышка и расхохотался:
— Ты! Ты! Ты виновата… Радость моя нежная, а поесть у нас ничего не завалялось?
— Был кусочек вчерашней ветчины.
— Увы, я его ночью съел. Не грусти, царица. — Он вскочил, натянул широкие холщовые штаны и стал заворачивать в холст подрамник с портретом криволицего краснорожего мужика. — Пойду в «Ротонду». Лурьен мне обещал притащить клиента. Жди — приду богатым и устроим гульбу!
Его вымело, словно по комнате прошел сквозняк. Хорошо, что взял этот портрет — хоть глаза у кривого и были просто замазаны синей краской, а следили за ними не отрываясь. Анну осенило: живописью Амедео руководила некая мистическая сила. Он шел, ведомый ею, и это была его особая дорога. Что найдет на ней, что потеряет? Вопрос и в том — кто решится купить такой портрет?
Увы, он не разбогател, попытки сделать крошечный вернисаж в магазинчике друзей обернулись штрафом за изображение раздетой натуры в витрине лавчонки. Амедео был так беден, что не мог не только пригласить Анну в ресторан, но и предложить ей платный полотняный шезлонг в Люксембургском саду, и беднягам приходилось сидеть на обычных скамейках. Ахматова рассказывала, что они гуляли по ночному Парижу, по старинным, темным улочкам, а однажды даже заблудились и пришли в мастерскую Модильяни лишь под утро.
