Иван Исаков - Неистребимый майор
Когда сестра официально уведомила его, что брюки и прочие принадлежности сданы в цейхгауз, он вспомнил двукратный опыт бегства из госпиталей во время гражданской войны, причем в более сложных условиях, после чего все свое обаяние затратил на то, чтобы уговорить сестру позволить ему переговорить по телефону «по служебной надобности».
Дежурному офицеру (учитывая любопытство сестры) он, пользуясь историческими прецедентами или аналогиями, вперемежку с безобидными фразами, дал указание, как проникнуть в его квартиру, забрать «форму № 2» и доставить ему к шести часам утра, до момента начала официального рабочего дня в госпитале.
— Скрытый прорыв блокады буду рассматривать как более эффектный, чем проход «Гебена» и «Бреслау» в тысяча девятьсот четырнадцатом году.
Наутро сестра возненавидела своего романтического больного, так как получила выговор за его исчезновение.
9Да, Летучий голландец в обычный час вошел в свой кабинет, приветствовал подчиненных, после чего с подчеркнутой педантичностью выполнил всю ритуальную процедуру, прежде чем сесть за рабочий стол. Однако осипший голос, красные глаза и очень утомленное выражение лица, которое не удавалось скрыть, выдавали перенесенное напряжение.
Прошло изрядное количество дней.
«Дракона» подняли и отремонтировали. У его капитана начали исчезать следы жестокого бронхита, все же развившегося, хотя и с опозданием, и врачи не разрешали ему выходить на яхте, тем более что балтийская осень вступила в свои права.
Изредка, когда для этого были основания, невольно вспоминался разговор с Венкстерном. Но Летучий голландец самозабвенной работой отгонял мрачные мысли.
И вот, когда казалось, что жизнь и работа вошли в свою нормальную колею, однажды утром выяснилось, что Летучий голландец исчез. Конечно, правильнее будет сказать, что исчез капитан 1-го ранга Озаровский.
Ошеломленным его помощникам начальство предложило спокойно работать, — мол, «у человека, у которого чистая совесть…» и так далее.
Как дурной, кошмарный сон, как тяжелую болезнь с возможным смертельным исходом, перенес Летучий голландец происшедшее. Он вернулся хотя и постаревшим на много лет, но не усомнившимся ни на минуту в сознательно избранном в Октябре пути. Он вернулся согнутый, но не сломленный. Утомленный, слабый, но жадный к работе.
Еще не сменив истлевшего белья и протертого кителя, он явился с просьбой о назначении на флот, на корабль.
Ему повезло по сравнению с некоторыми другими, потому что он явился до 22 июня 1941 года. Вот почему, когда обрушилась на всех нас война, он с первых же дней нашел свое место. Как всегда собранный, Летучий голландец поднялся на мостик канонерской лодки «Бурея».
Долгими и томительными ночами он готовил себя к смерти или к большой войне, потому что у него оказалось более чем достаточно времени обдумывать свою судьбу и судьбу советской Родины.
Мобилизованная из технического флота шаланда «Бурея», получив пушки, снаряжение, команду и капитана, вышла из Ленинграда вверх по Неве и включилась в состав соединения канонерских лодок в тот грозный период, когда фашистские броневые клинья пробивались к городу Ленина, чтобы раздавить, разрушить и уничтожить его.
Все знают о так называемой «Дороге жизни», которая спасала стойких защитников и помогала эвакуировать раненых, слабых или более нужных на Урале. Но эта дорога через Ладожское озеро, героика творцов которой еще не воспета достойно, действовала только тогда, когда устанавливался прочный лед. И мало кто знает, что все остальное время года — сквозь осенние штормы и льды 1941 года, через весенние штормы и льды 1942 и 1943 годов — дорогой жизни служила та же, но не ледовая, а водная трасса. Муки и снарядов на баржах, буксирах, пароходах и на канонерских лодках было перевезено в сумме больше, чем мог перевезти автотранспорт.
Защищали эту коммуникацию канонерки во главе с «Буреей», очень часто из боевых кораблей превращавшиеся по совместительству в грузовые транспорты или плавучие госпитали, и тогда из-за тесноты очень трудно было работать у зенитных пушек и пулеметов.
Уже с первых дней войны Летучий голландец совмещал командование «Буреей» с должностью командира соединения канонерских лодок в составе Ладожской военной флотилии.
Вот уже за «Буреей» зачтен сбитый «юнкерс».
Вот уже первое «спасибо морякам» с берега от армейцев, после артогня, заказанного батальоном, выходящим из охвата у Рауталахти.
Дважды высаживали с канонерок тактические десанты в помощь фланговым частям дивизии полковника Бондарева.
Первое ранение Летучего голландца в эту войну, первая перевязка с «оставлением в строю».
Заделаны первые пробоины в борту от осколков близко упавших бомб.
Благословения ленинградских матерей, благополучно доставленных и высаженных с детьми в Новой Ладоге.
Благодарность от начальника тыла фронта за баржу с мукой для осажденных, спасенную после гибели буксира… И много, много подобного, которое уже стало буднями и вошло в повседневность войны и часто даже не записывалось в вахтенные журналы.
Но один эпизод не только сохранился в памяти, но и врезался в душу.
Когда в двадцатых числах августа 1941 года одна из наших дивизий, прижатая к берегу, выходила после многодневных тяжелых боев со значительными силами немецко-финской армии к урезу воды Ладожского озера, Летучему голландцу пришлось, удерживая своим огнем особенно рьяных егерей, выводить из боя и эмбаркировать[16] смертельно утомленных красноармейцев.
«Бурею» обстреливала не только финская артиллерия, но и батальонные минометы вырвавшихся вперед частей и штурмующие самолеты противника. Несмотря на все это, Летучий голландец действовал спокойно и методично, как на учении. Он принял на борт все арьергардные подразделения дивизии генерала Крюкова, не оставив врагу ни одного раненого и ни одного пулемета.
Переправленные затем на остров Валаам, части дивизии были позже высажены на ленинградской земле, недалеко от захваченного немцами Шлиссельбурга. Вот тогда-то произошла следующая сцена.
На причале, перед фронтом солдат, стоящих против «Бурей», и перед ее экипажем, выстроенным вдоль борта, взволнованный командир дивизии обнял и поцеловал Летучего голландца. Слов почти не было.
По положению он не мог сам наградить командира канонерской лодки. Но этого и не требовалось, потому что Летучий голландец застенчиво, но совершенно искренне до самой смерти уверял, что он никогда так не волновался, получая другие награды.
