Дм. Хренков - Александр Гитович
Ахматова. Я и поправила… Давно, лет шесть назад. Теперь — «Над безмолвием братских могил».
Гитович. Мне хотелось бы увидеть всю строфу.
Ахматова протягивает ему машинописную страницу.
Еще одна встреча.
Я должен был сделать для «Литературной газеты» беседу с Ахматовой. Советуюсь с Гитовичем. Заранее обдумали вопросы. Идем к Ахматовой.
— Он хочет написать про наш спор насчет «Онегина», — без всякого вступления и совсем не по «сценарию» начинает Гитович.
— Что за кавалерийский наскок, — отшучивается Ахматова. — Не забывайте, что я — старуха.
Гитович выключается из разговора, но ненадолго.
— Знаешь, вот эта печка — самая патриотическая, — обращается он ко мне, а говорит, видимо, только для Ахматовой. — Она свалилась на американца, который пришел терзать Анну Андреевну.
Анна Андреевна смеется вместе с нами.
— Это было ужасно… Я ведь плохо слышу, но, наверное, был страшный грохот.
Время идет, а я не знаю, как приступить к делу. В голове вертятся две ахматовские строки, которые припомнил, готовясь к интервью. Я произношу их:
«Онегина» воздушная громада
Как облако стояла предо мной.
— Это облако, по убеждению Анны Андреевны, — замечает Гитович, — является только раз и только одному поэту.
— Вы опять за свое, — прерывает Ахматова. — Зачем возвращаться к тому, что уже давно ясно?
— Не очень. — Гитович явно хочет поработать на меня, но хитрит столь очевидно, что мне приходится вмешаться. Я тоже не по «сценарию» задаю Анне Андреевне вопрос о том, что она думает о жанре поэмы: ведь раздаются голоса, что он устарел…
— А напечатают? Разве это всем интересно?
Я вижу, что вопросы чисто риторические. Просто Анна Андреевна собирается с мыслями.
— Александр Ильич говорил вам о «доброжелателях», которые всячески советовали мне не заканчивать «Поэму без героя»? Предостерегали: конфуза бы не потерпеть. Я понимала их заблуждения.
Анна Андреевна говорит о том, что Пушкин нашел для «Евгения Онегина» особую 14-строчную строфу, особую интонацию. Счастливо найденная форма способствовала успеху «Онегина». Казалось бы, она должна была укорениться в русской поэзии.
— А вышел «Евгений Онегин» и за собой опустил шлагбаум. — Анна Андреевна поднимает и опускает пухлую кисть. — Кто ни пытался воспользоваться пушкинской «разработкой», все терпели неудачи. Даже Лермонтов, не говоря уже о Баратынском. Даже, позднее, Блок в «Возмездии». А Некрасов понял, что нужны новые пути. Тогда появился «Мороз, Красный нос». И Блок нашел новую форму для «Двенадцати», когда на улицах революционного Петрограда услышал новые ритмы, новые слова…
— Овладеть формой — радость дилетантов, ремесленников, — не унимается Гитович. — Расковать ее — значит приобрести призрачную свободу.
— Ну, кто же принимает в расчет ремесленников!
— Но, признайтесь, вы против традиций?
Гитович начинает развивать свою мысль о том, что талант таланту — рознь. Малый талант всегда хочет чем-то выделиться, чем-то отличиться, то есть быть с самого начала непохожим. Большой — об этом просто не думает. Он не боится подражания по той простой причине, что он вообще ничего не боится. Черты преемственности у гениальных поэтов видны так отчетливо потому, что они этой преемственности не скрывали.
— Баратынский написал: «Когда тебя, Мицкевич вдохновенный, я застаю у Байроновых ног». Он просто ничего не понял, и его призыв «восстань» не был услышан. Мицкевич остался великим поэтом, а Баратынский…
— Обожаю Баратынского.
— Я ведь тоже не против него. Только к нему нужна иная мерка.
— Баратынский хотел пробудить в Мицкевиче гордость, помочь ему, — терпеливо объясняет Анна Андреевна.
— Гордость — великое дело! Маяковский был очень гордым человеком. Но к Пушкину пришел покаянно. Сделал это всенародно и не потерял при этом чувства собственного достоинства. Не покаявшись на людях, он, видимо, не мог бы уважать себя как поэта.
— Александр Ильич, вы не думаете о социальных корнях. Маяковский протягивал руку Пушкину, что-то преодолевая в себе.
— Я помню ваши стихи, посвященные Маяковскому, — перебивает Гитович и не без иронии замечает: — Почти через два десятилетия после того, как Маяковский стал знаменитым, вы предрекли его блистательную судьбу: «И еще не слышанное имя молнией влетело в душный зал».
— Мне приятно, что вы запомнили мои стихи, — ледяным тоном благодарит Ахматова.
Как-то я рассказал Гитовичу: Анна Андреевна показала мне только что присланный ей номер башкирской комсомольской газеты «Ленинец». На ее литературной странице была напечатана удивительная фотография: береста со стихами. Под снимком подпись:
«Тираж этой книги — один экземпляр. И „отпечатана“ она не на бумаге, а на березовой коре. Семь страниц, связанных простой веревкой, заполнены стихами Анны Ахматовой.
Переписаны стихи в трудное для человека время. Чернил достать не удалось, а бумаги не было. Может быть, эти стихи помогли человеку выжить? Счастлива судьба поэта, чья лира так поддерживает людей».
— Знаешь, — заметил после долгого молчания Гитович, — даже трудно представить, как много Ахматова делает для умножения славы нашей советской поэзии. И не только как поэт. Как гражданин. Кто только не пытался соблазнить ее — русские эмигранты, американский дядюшка!..
— «Мне голос был. Он звал утешно…» Это ты имеешь в виду?
— И это. И другие стихи, такие же прозрачные:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
И после небольшого молчания:
— Я все собираюсь написать о том, чем дорога мне Ахматова. Не только о поэзии. О гражданственности ее.
Как-то, уходя от Ахматовой, я зашел к Гитовичам.
— Мы только что говорили о Цветаевой. По-моему, Анна Андреевна относится к ней странно. Мне сдается: даже не любит.
— Ты думаешь? — саркастически улыбается Гитович. — А ты видел, как королева относится к фрейлинам?
Я пожал плечами.
— Сильва, — зовет Гитович жену. — А ну, покажи-ка ему письма Цветаевой. Вот, читай, и поймешь, какие были отношения, — и протянул два машинописных листа.
На первом копия письма от 26 апреля 1921 года:
«Ах, как я Вас люблю и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас и как высоко от Вас! — Если были бы журналы, какую бы я статью о Вас написала! — Журналы — статью — смеюсь! — Небесный пожар!