Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью
— Помоги мне! — бросилась ее мать ко мне сразу у дверей, я впервые видела ее настоящее лицо. — Это я ее убила! Я?! Я воспитана на схемах, железяках, я не понимала свою дочь. Она говорила о какой-то другой жизни… Собиралась куда-нибудь далеко уехать… Хотела бросить институт, не сдавать экзамены, я силой поднимала ее утром с постели. „Не хочу вставать. Не хочу даже чистить зубы“. — „Выкинь из головы эту блажь! Есть долг! Ты видишь, как мы с отцом живем: что бы ни случилось, надо идти на работу. Помнишь, в прошлом году наш Олежка попал под машину… Его увезла „скорая“, а я побежала на завод, потому что горел план, потому что есть чувство долга.“. Я ее одевала, заталкивала в нее силой творог или манную кашу, сажала с отцом в машину и везла в институт… На практические в морг… Так мы сдали четыре экзамена… Ради нее… Ради ее будущего! Я не отступала. Она мне показывала: „Мама, посмотри, как сходят с ума: первыми сходят с ума волосы, потрогай, какие они стали у меня жесткие, как из лески. А все люди мне кажутся похожими на животных: у этого голова — дикого кабана, а у этого бобра…“. А я запихивала ее в машину и везла в институт. Ее надо было, как маленькую, на руках качать… Я не понимала… После института я бежала к себе на завод… Брала чертежи домой… Сидела над ними ночами… Спала четыре часа в сутки… Ради нее… Ради ее будущего! Помоги мне! Может быть, я чего-то не знала? Этот ее муж… Уехал, забрал даже обручальное кольцо, которое ей подарил. И этот новый друг… Ты его видела? Она рвалась из дому, хотела свободы. А что она получала? А может, это все-таки случайность?! Помоги!!! Она вот в этой комнате… На поясе от моего халата… Сережка в углу играл… Домики из кубиков строил…
Через сорок дней мы сидели за тем же столом… Мать поднялась, снова красивая и сильная:
— Настало время энергичных, жизнеспособных людей. Инга не захотела бороться. Что же вы такие слабые? Мы для вас все сделали! Мы для вас жили! Хотя бы институт окончила… Не дошла до цели…
Мне хотелось бежать или кричать после ее слов. Я обняла Сережку:
— Сережка, мама уехала.
— Неправда, маму закопали. Она просила: „Ты не бойся. Меня, как зернышко, закопают. Я взойду“. Я теперь бабушку буду звать мамой.
Он пока не знает, что перед своим уходом мама увозила его из этого дома к отцу в чужой город. Навсегда. Но тот отказался: у него уже там, в другой семье, — мальчик и девочка. Она просила: „Я уезжаю очень далеко. Я не могу забрать его с собой. Он — мягкий. Моя мама что-нибудь такое из него вылепит… Я никогда его не узнаю…“.
У меня теперь даже нет дома, где она была. Я не могу туда пойти…
Не печатайте ничего… Все равно мы не поймем этой тайны… Одни догадки. Жестокие и приблизительные. Если напечатаете, то без моего имени. Я не хочу быть свидетелем. Я — не свидетель, я — соучастник, как все. Если бы ее кто-то, хотя бы один из нас на самом деле любил… Каждый раз, как после дождя… Чисто и наново… (Долго молчит.) Иногда я думаю по-другому, даже чаще именно так думаю: мне печально, но мне ее не жалко… Я ее понимаю… Смерть — это ее убежище…»
История человека, который воевал в сорок первом и не думал,
что когда-нибудь услышит:
«Зачем ты победил? Мы бы сейчас баварское пиво пили…»
Николай Севастьянович Кулаженко — бывший фронтовик, 70 лет.
«Что вы меня мучаете? Вам это нужно для литературного эксперимента, а из меня душу вынули. Луша плачет… (Молчит.) Если вспомнить, то за всю мою жизнь хорошо мне было только на войне… Кровь, вши, смерть… Но там все было понятно, у нас у всех — одна Родина и один враг. И никогда мы так не любили, не жалели друг друга, как в войну. Мы были вместе, как пальцы в кулаке. Это неправда, что социализма никогда не существовало. Он был один раз… В войну… Я — свидетель… (Молчит.) Никому не нужный свидетель… Старое чучело… Жизнь выкидывает наше поколение… Мы уже лишние… (Молчит.)
Мне это крикнули в лицо… Это приговор… (Молчит.) Во-о-он там, слева, за заводской трубой… (Подходит к окну и показывает.) Наш городской парк… Фонтан там, правда, без воды, недействующий, братская могила погибшим при освобождении города. Город небольшой, но все как положено у нас, как у всех. Возле памятника всегда проходили школьные линейки. Приглашали нас, ветеранов. Мы повязывали красные галстуки. Жена у меня тоже, как говорится, коренная фротовичка. Девочкой на фронт ушла, в первый день войны. Миленькая моя, мы теперь как беженцы… На своей Родине… Я по телевизору видел: кран тащил памятник Дзержинскому… Лицом вниз… По асфальту… А молодые радовались и смеялись, ели мороженое… Это же были похороны! Хотя бы один шапку снял! Нет, они не наши дети! Я не знаю, я не понимаю, откуда они пришли? Где родились? От кого? Вот в этом нашем парке (не называйте город, потому что мне стыдно, тут меня каждый знает), так вот здесь меня, как этот памятник, тащили лицом вниз… Так он мертвый, Железный Феликс… А я живой. Трое мальчишек, по шестнадцать — семнадцать лет… Я иду по аллее, а они мне навстречу… С ними черная овчарка, молодые любят больших собак… Аллея узкая. И я сразу догадываюсь, что уступить дорогу им должен я, старый человек с орденскими колодками и значком „50 лет КПСС“… Конечно, я вышел в одиночку… С этим значком, который уже не носят, все сняли… А я от него не отказался. Это моя партия, я ей жизнь отдал. Нельзя отобрать веру у человека за один день. Раньше мальчишки смотрели на мой пиджак, и у них глаза загорались. Они мне завидовали. Нам завидовали, нашему поколению. А теперь у них так глаза горят при виде какого-нибудь иностранца… Идут, значит, они, говорят громко, шумно… Что-то внутри мне подсказывает — сойди! Тело стало невесомым, я его не слышу… как в рукопашной: только что каска обручем сжимала голову, поднимаешься в атаку с открытым штыком — каски на голове не слышишь… Тебя что-то несет…
— Взять! Джек, взять его! — слышу я веселую команду. На родном языке… Тихо, спокойно вокруг, никто не стреляет… — Взять! Джек, взять его!
Они кричали весело и озорно… Сорвали мой значок „50 лет КПСС“… Топтали его… Весело! Помню, что упали очки… Я не различал лиц… Только тени… Молодые, веселые тени… Они плясали вокруг меня… Как черти…
— Что ты нацепил, старая прирученная обезьяна? Старое чучело! В другой раз и колодки твои полетят. Победитель! Если бы ты не победил, мы бы сейчас баварское пиво пили…
…Я стоял возле своего дома и не узнавал его. Я забыл: кто я? Как меня зовут? Где я живу? Уже начало темнеть, а я не мог найти и вспомнить свой дом, пока дочь не увидела меня с балкона. Она побежала искать значок. Не нашла. Я лежал на диване с закрытыми глазами…
