Исаак Кобылянский - Прямой наводкой по врагу
Совсем другое дело — «бессознательный», он же инстинктивный или животный, страх. Он сам собой возникает в тебе в то мгновение, когда услышишь грозное, все нарастающее шипение смертоносного металла, и вот совсем рядом с тобой разрывается, оглушает и швыряет тебя, как песчинку, мина, снаряд или бомба. Этот страх лишает воли, с непостижимой силой вжимает в землю, которая одна только может тебя защитить.
Невозможно забыть ощущения, пережитые в минуты «бессознательного» страха. В последние часы нашей эпопеи в «Балке смерти», уже избежав пленения, на открытом лугу я вместе с сотнями других попал в «эпицентр» ужасной бомбежки. Прижавшись всем телом к сырой траве и уткнувшись в нее лицом, я «защитил» голову ладонями, плотно зажмурил глаза и, неверующий, молча молился неведомым высшим силам: «Сохраните мне жизнь! Ведь я еще так молод, не имею детей, и, если погибну сейчас, никакого следа от меня на Земле не останется!» Подобное случалось несколько раз, всегда в критических ситуациях, когда от тебя ничего не зависит, ты беззащитен, бессилен, обречен на бездействие и покорно ждешь своей участи. К счастью, продолжительность этого ужасного ощущения всегда была небольшой — секунды, иногда минуты...
Фронтовой опыт был надежным помощником в большинстве угрожающих ситуаций. Иногда он подсказывал, чего надо особенно бояться. В моем случае, после пережитого в Новой Надежде, приходилось всегда быть начеку на случай неожиданного «драп-марша».
За все годы мой огневой взвод всего в трех случаях располагался на закрытых позициях. Стрелковые батальоны, которым придавался взвод, всегда требовали, чтобы мы находились не дальше чем в 70–100 метрах от траншей переднего края. Часто это лишало нас возможности более эффективно использовать орудия или грозило неоправданными потерями людей и матчасти. Но я понимал, что сам факт нашего присутствия был успокаивающим фактором для пехотинцев. Самые неудачные позиции приходилось занимать, когда пехотинцы окапывались на опушке леса. Каждый солдат откапывал себе ячейку в нескольких метрах сзади линии периметра лесного массива. При этом у каждого был определенный сектор обзора, а сектора надежно перекрывались. Где в этом случае следовало разместить нашу единственную пушку, чтобы сектор ее обзора обеспечивал всю полосу действия роты или батальона? Понятно, впереди пехотинцев. Таких противоестественных ситуаций у меня было две, в Литве и в Восточной Пруссии.
* * *
В тех случаях, когда наши пехотинцы неорганизованно покидали позиции и бежали куда глаза глядят, стоявшие рядом артиллеристы оказывались в почти безвыходном положении. Бросать исправную пушку — не только преступно, но и позорно, а катить ее силами расчета — не всегда возможно, да и немцы запросто догнать могут. Ну а держать оборону горсткой людей, вместо сбежавших десятков или даже сотен, — нереально. Поэтому после Новой Надежды я стал смертельно бояться «драп-маршей». Это — неуправляемый лавинообразный процесс, остановить который можно только в самом начале. После того как число запаниковавших превысит «критическую» величину, вернуть массу людей к осмысленному поведению может лишь страх смерти. (Нелегко поверить, но после ночного бегства наших пехотинцев из Новой Надежды ощущение опасности при виде неорганизованного скопления людей засело во мне на всю жизнь. Я понял это, когда в годы «горбачевской перестройки», увидев в телевизионном репортаже с какого-то митинга наэлектризованную толпу, ощутил внутреннюю дрожь, вспомнил «драп-марши». Неуправляемой толпы и теперь боюсь больше всего на свете.)
Освобождаем Донбасс
После «Балки смерти» нас пополнили за две недели, и мы в третий раз пошли прорывать немецкую оборону на Миусе. Видно, бог действительно любит троицу: на этот раз немцы не устояли перед наступлением советских войск, и наша армия ворвалась в Донбасс. Первые дни противник, оставляя позицию ночью, встречал нас по утрам и сдерживал до вечера на новом рубеже. Так было взято несколько населенных пунктов. Потом немцы оторвались от нас, и вот уже двое суток ни выстрела, ни бомбежки. Ночами мы пытаемся догнать немцев, днем же, замаскировавшись, отсыпаемся.
Бой на окраине хутора Вишневого
В эту ночь колонна полка часто останавливалась, на каждом скрещении дорог сонное начальство долго разбиралось, по какому пути следовать дальше. Пункта назначения — хутора Вишневого, расположенного на невысоком холме, мы достигли уже засветло. Только приготовились завтракать, как прозвучало тревожное сообщение: в направлении на хутор движется колонна немецких танков и грузовых машин. Раздались команды, и вот уже пехотинцы бегут вниз по пологому склону неглубокой протяженной балки, сплошь покрытой цветущими подсолнухами. Метрах в трехстах от окраины хутора солдаты начинают окапываться. Мой напарник и друг Иван Камчатный, замещавший в эти дни тяжело раненного Винокурова, приказал моему взводу (а у нас после недавних боев в огневых взводах оставалось по одной пушке) занять позицию для отражения танковой атаки прямой наводкой. Вторая пушка была направлена на менее опасную закрытую позицию.
Вместе с опытным Тетюковым выбираем позицию для нашего орудия почти в начале склона, знаками показываем Суюнову, куда везти пушку и снаряды. К нам присоединяются еще трое солдат расчета, а Суюнов, доставив орудие, отъезжает к строениям хутора. Впятером за несколько минут наспех подготовили огневую позицию, установили пушку, поднесли ящики со снарядами. Начинаем рыть окопчики для себя, но в это время из-за гребня на противоположной стороне балки показывается танк, на броне которого группа автоматчиков. Вслед за первым танком появляются еще два. Они медленно ползут в сторону балки, а за ними уже различимы еще несколько танков и самоходных орудий. Если ничего не предпринимать, то через пять-шесть минут «тигры» и «фердинанды» начнут утюжить наших еще не окопавшихся в балке солдат. А открыть огонь означало вызвать на неравную дуэль десяток бронированных громадин. Размышлять было некогда, полученный приказ и сложившаяся ситуация требовали немедленных действий.
Риск был смертельный, но я отдал команду «Орудие к бою!», и вот уже солдаты расчета, руководимые Тетюковым, готовят выстрел, а я, неотрывно глядя в бинокль, оцениваю дистанцию до головного «тигра» и называю установку прицела. Проходят секунды, наводка выполнена. Раздалась команда Тетюкова «Орудие, выстрел!», и с оглушающим грохотом разрывается казавшаяся мертвой тишина. Стоя на одном колене справа от пушки, там, где начал копать окопчик, пристально смотрю в бинокль, ищу место разрыва. Ужас! Снаряд разорвался далеко в стороне от танка. Подскочил к панораме и, взглянув на шкалу угломера, вижу, что Исмайлов, по-видимому, от волнения, ошибся на целое деление: вместо 30–00 установлено 29–00. Тетюков исправляет ошибку наводчика, и раздается второй выстрел. На этот раз снаряд разрывается у гусениц головного танка, а сидевших на броне автоматчиков — как ветром сдуло. «Тигр» стоит, остановились и остальные машины. Автоматчики залегли, слышно, как трещат их «шмайссеры».
