Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы
Вижу, как живых, твоего Горкина на Кавказке, Ваню, то есть тебя маленького. Когда женщина любит, она видит своего возлюбленного ребёнком. От избытка нежности.
Может быть, ты видел у кого-то и можешь попросить для меня картину Юона, где кремлёвские купола? Мне бы это очень помогло.
Когда я писала рассказ «Заветный образ», у меня было такое высокое состояние, которое хотелось бы вернуть и воссоздать в словах.
А пока — вот конспект того, что пишу сейчас. Мы едем к родителям мамы, после смерти отца. Мама надеется, что бабушка вылечит меня своей добротой от страха смерти. Когда на меня «находит». Бабушка открывала чудесную книгу о Божией Матери — наверно, её больше никогда не переиздадут для детей. Как умерли Её престарелые родители, и вот Она одна в Храме. Здесь Ей быть до своего совершеннолетия. Сирота, Она успокаивала меня своим спокойствием. Бывают такие утра, когда знаешь: что-то случится хорошее. Таким вот утром Деву Марию посетил архангел Гавриил. Помнишь Её смущение? И сомнения доброго плотника Иосифа, которые тут же развеял архангел. Он научит плотничьему ремеслу Иисуса…
Этого не понять любителям Цвейга. Но справедливости ради, скажу: что-то в Стефане Цвейге есть.
Ваня, у Тургенева в «Дыме» не Елена, а Ирина. А здорово ты заметил про Лаврецкого: старик в сорок лет — теперь это в самом деле смешно. Когда-то я обожала Наташу Ростову, но всех затмила Дари…
Знаешь, что я не люблю в себе? Страх нарушить условности. Это нельзя, другое не полагается. Я так жила годами в запретах, пока не открыла, что это надо в себе изжить.
А караимочка — красивая? Фася очень похорошела.
А господин Пустошкин, Вали Розановой близкий друг, сделал мне комплимент… Ой, кукушка кукует… Раскуковалась. -
— Ванечка, мне удалось достать духи «Трефль»-любку. Вот здесь я капну на письмо. Слышишь, какой сложный аромат: дивных, огромных, для всех кроме меня ничем не пахнущих тюльпанов, а ещё чайной розы, фрезии; и, конечно, пунцовых гвоздик, даже азалии карликовой, даже гиацинтов и подснежников запах — ах, ка-а-к прекрасно! Но где же ты? -
— …Ну вот, опять осень. У сироты какая-то нервная болезнь, я его родителей не знала. Мама была в храме Введения Святой Богородицы. Встретила там моего берлинского знакомого, которому я когда-то помогла выбраться из Германии. Узнав о моём нездоровье, сказал то же, что и ты: «Подальше от гнилого климата. Надо в Париж, я дам записку к моему знакомому хорошему врачу». Не знаю насчёт Парижа. В Берлине, точно, дело поставлено хорошо. И если нужна операция, что ж… -
— Ольгунчик, Ольгушёнок, что я сделал? Я закончил «Именины»! Подбираюсь к «Масленице в Москве», а может быть, назову «Ледяной дом», ещё не решил. Главное, всё оставшееся несделанным по «Лету Господню» у меня уже в голове.
Ну, вот видишь, и люди тебе советуют в Париж для консультации о здоровье!
Ты спрашиваешь моё мнение о Жорж Санд. Интересны её письма к А. Мюссе, одному из её соложников. И источников, откуда она черпала нередко свои сюжеты. Закажи «Иллюстрированную историю французской литературы». Жорж Санд обновит твой французский язык. По сравнению с её героинями (о ней самой этого не скажешь) госпожа Бовари — грошовая гетера. Я рад, что наше мнение о мадам Бовари совпадает.
Крещу тебя, молюсь о тебе, мой ангел Ольгуночка.
Всегда твой Иван.
Такая война…
Всё страшное случается, когда его не ждёшь. Это им только казалось, что О.А. благополучно выбралась из «весеннего обострения». Следующей весной, весной 1943 года, с О.А. случилось то, что уже не оставит шанса вернуться к прежнему положению дел, придаст отношениям между О.А. и И.С. изнурительно непонятный трудный характер. Но они сами ещё долго не будут до конца это понимать, что такое случилось с О.А. летом 1943 года…
— Милый Ваня, мне трудно писать, но всё же, хоть строчку, сама. Операция была очень большая: ампутация груди, удаление железы под правой рукой и маленькая операция выше локтя.
О том, что я изуродована, что больно всё, даже вся правая сторона лица болит и открывать рот трудно, говорить не приходится. Так должно быть и надо благодарить Бога:
что рано, чудом обнаружила я опухоль, главное — именно вовремя;
что операцию делал удивительный доктор Кликенберг (о нём подробно потом, коротко не получится). Доктор сказал Ару, что удовлетворён операцией и мною — моей храбростью.
На этом пока всё. Крещу, целую. Оля.
P.S. А я знала, что заболею.
P.P.S. Представляешь, дубина Толен не взял двух пакетов масла, лекарства, банку мёда, кило ветчины. Сало сама коптила — наш мясной паёк на год. И пасхальное яичко не взял — там вид Кремля. Но ведь не со звёздами — с Российским гербом! Всё равно, как бы чего не вышло. Война действует на людей принижающе. -
В этом вся О.А.: полуживая после операции, она видит «принижение» войной и страхом человеческого достоинства, непосильных испытаний духа.
Вот такой vogus betont натуры О.А — упорство порыва, пограничное со срывом. С такого рода астеническим характером когда-то может случиться непоправимое. Случится ли? Зачем так много страсти вкладывается в отношение к необязательным и не столь уж важным случаям?
— Радость моя, деточка Ольгуночка! Так-то ты встречаешь свой день рождения! Ты, в самом деле, геройски перенесла испытание, у тебя и воля, и талант. И Господь с тобой, светик ты мой ясный.
Может, это не ко времени, но я скажу. Оля, я полюбил тебя ещё сильнее, если только можно любить ещё сильнее. Когда окрепнешь, пиши мне, как прежде, всё, что скажет сердце. Я нуждаюсь в тебе, я не могу без тебя любой, но только чтобы рядом.
А Толен — шкура. Ну, свинина ему в тягость, ладно, хотя знаю, как ты умеешь аккуратно всё паковать, килограмм ему в тягость. Но пасхальное-то яичко — чем он рисковал?! И у меня отказался взять для тебя гостинчик. Не человек — жестянка.
Перечитал вчера «Про одну старуху» и «Чудесный билет». Пятнадцать лет назад написал я эти слова: «Губить пойдут, а мы спасёмся». Только не терять веры — вот всё, что нужно русскому человеку. Нужна ему была революция? Война? Эта бойня кровавая? И эти англичане-американцы. В революцию остались в стороне, а теперь занялись бомбёжками мирных, беззащитных городов Европы, просто без разбору бросают бомбы на Париж.
Перепишу, пошлю тебе «Под горами». Болит рука от бесконечного писания — нерв. Прикладываю глинку и пишу. -
— …Ванечка, меня не оставляют боли везде. Но главное — всё страшное позади. Съездила наконец в Гаагу в церковь Марии Магдалины, с большими приключениями. Автобус ждали — никогда так не опаздывал. И потом попали уже на другой поезд, через Амстердам, попали чуть ли не в конце службы — к «Милость мира…». Но всё равно причастилась.
