Зинаида Чиркова - Вокруг трона Екатерины Великой
— Бог свидетель, как я горевала, когда вы были больны и едва не отдали душу Богу, и если бы я вас не любила, то не удерживала бы здесь.
Екатерина рассыпалась в любезных словах. Она говорила, что в полной мере познала доброту и милость её величества и горько страдает, что теперь подверглась немилости и опале.
И вдруг услышала она из уст императрицы такое, что не могла и сообразить, как возможно подобное.
— Вы чрезвычайно горды. Четыре года назад, вспомните, я спросила у вас, не болит ли у вас шея, потому что вы едва мне поклонились...
Екатерина в изумлении и отчаянии принялась уверять императрицу, что ни на одну минуту не могла бы и помыслить так поступить и что только по собственной глупости не поняла того, что было сказано четыре года назад...
Но тут вмешался великий князь.
— Она ужасно зла и упряма, — резко произнёс он, пошептавшись с Шуваловым.
— Если вы говорите обо мне, — повернулась к нему Екатерина, — то теперь, в присутствии её императорского величества, могу лишь заверить вас, что я зла с теми, кто советует вам делать мне несправедливости, а упрямой я стала с тех пор, как увидела, что угождения мои ни к чему другому не ведут, как только к вашей ненависти...
Елизавета после некоторой перепалки с великим князем подошла ближе к Екатерине и сказала ей вполголоса:
— Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются. Как смели вы посылать Апраксину приказания?
Екатерина сделала изумлённое лицо:
— Господи, да мне бы и в голову не пришло так поступать...
— А разве ваши письма не доказывают это? — Елизавета пальцем указала на таз, в котором лежали письма Екатерины. — Вам же было запрещено писать...
— Это правда, — опустила голову Екатерина, — я нарушила запрет, но только потому, что принимала участие в фельдмаршале, о котором говорили здесь плохо, а в другом письме я поздравила его с рождением сына, а ещё с Новым годом...
— Бестужев уверяет, что было много и других, — вызывающе вскинула голову императрица.
Екатерина точно пересказала содержание трёх своих писем и этим обезоружила Елизавету.
— Если Бестужев так говорит, — скромно склонилась перед ней Екатерина, — то он лжёт...
— Ну, если он лжёт, я велю его пытать, — грозно нахмурилась Елизавета.
— Как будет угодно вашему величеству, — скромно потупилась Екатерина.
Она уже понимала, что все обвинения против неё сняты, хотя сама императрица ещё не догадывается об этом...
Снова вмешался Пётр и опять начал настраивать императрицу против Екатерины. Елизавета видела, что он старается лишь очистить место для Воронцовой, — она была умнее своего племянника, да и Шуваловым не улыбалось подпасть под власть господ Воронцовых, и они, как следует, подготовили императрицу к решению этого вопроса.
Елизавета прошлась взад-вперёд по зале, потом приблизилась к Екатерине и чуть слышно сказала ей:
— Я не хочу ссорить вас ещё больше, но я поговорю с вами ещё раз и с глазу на глаз...
— И мне хотелось бы открыть вам свою душу и сердце, — прошептала Екатерина со слезами на глазах.
Тем и кончилась эта аудиенция.
И опять ждала Екатерина нового свидания с императрицей, а пока сидела у себя в комнате, никуда не выходя, прочитывала том за томом «Энциклопедию» и «Письма путешественника» и разглядывала карту мира. Двор уже устал следить за этой тупиковой ситуацией, на все лады сплетничая и тоже ожидая развязки. Пётр постоянно играл в карты с Воронцовой в приёмной своей жены, а Екатерина скучала в обществе своей собаки да своего попугая. Однако и эта ситуация разрешилась счастливо для Екатерины, потому что она очень философски отнеслась к своей высылке. «Счастье и несчастье человека не в окружающем мире, — говорила она сама себе, — а внутри, в сердце и душе каждого смертного. Если ты переживаешь несчастье, становись выше его и сделай так, чтобы твоё счастье не зависело ни от какого события».
Екатерина ждала долго, но императрица прислала сказать ей, что пьёт за её здоровье в день её рождения.
И тогда Екатерина, узнав, что французский посол торжествует и хвалит её за сидение дома, решила поступить как раз наоборот. К изумлению и крайнему огорчению своих врагов, она вышла, стала весёлой и жизнерадостной, и снова закипела жизнь вокруг неё, словно и не было этого вынужденного затворничества.
Письма от Понятовского приходили регулярно. И его не забывала Екатерина во все дни своей жизни. Как ни странно, при всех своих немалых связях, при всех своих многочисленных любовниках она оставалась верной, хотя бы и на словах, тем, кто когда-либо любил её и доставлял ей хоть несколько приятных минут...
Став русской царицей, взойдя на самый высокий пьедестал своей карьеры, не забывала Екатерина Понятовского. Этого выскочку, парвеню, сделала она королём Польши, хоть и отказалась встречаться с ним, когда он умолял её разрешить ему приехать к ней сразу после переворота. Тогда она не могла позволить себе отдаться на волю чувств, да и другой уже заполонил её душу и сердце.
Она увидела Понятовского только через тридцать пять лет, когда он вернулся в Санкт-Петербург уже лишившимся короны, жалким неудачником, жившим за счёт русской казны. Но и тогда не потеряла уважения к нему русская царица, воздавала должное его сану, так позорно отданному им восставшим.
Зато послала она Суворова, чтобы сравнял с землёй Варшаву, а заодно последовала примеру Австрии, захватившей кусок Польши, и разделила в первый раз эту несчастную страну. Потом были и другие разделы Польши, но Екатерина всегда стояла за ту королевскую власть, которую она возобновила в Польше, и не её вина, что Понятовский оказался ниже тех почестей, которые она воздала ему как королю.
Григорий Орлов
1
это лето Екатерина осталась совсем одна. Утром, просыпаясь в своей широкой супружеской постели, она невольно подавляла слёзы, сразу же наворачивающиеся на её много и долго плакавшие глаза. И в это весеннее утро она, поёживаясь от заползавшего под толстые пуховики сквозняка, снова отдалась мрачным мыслям. Только вчера похоронила она свою дочку, царевну Анну, только вчера, стоя под сырыми сводами Петропавловского собора, где хоронили членов императорской фамилии, она смотрела на крохотный гроб, на свежее и такое милое личико своей дочери и заливалась слезами. Что ждёт её теперь? Кто займёт место в её сердце?
Нельзя сказать, чтобы она так уж была привязана к Анете: с самого рождения тётушка-матушка Елизавета отняла её у Екатерины, разрешала видеться с нею лишь раз в месяц, как и со старшим сыном Павлом. Не испытывала Екатерина особо нежных чувств к дочери, не любовалась её полными неуклюжими ножками. Не при ней пошла и сделала первые шаги Анета, не при ней кормили её мучной кашей, не при ней давали из рожка молоко, и только толстые крепкие кормилицы могли с нежностью гладить её светлые белокурые волосики, и только Елизавета могла вдоволь играть со своими внуками. Нет, не питала особенной любви Екатерина, и тем не менее сердце у неё щемило — дочка досталась ей гораздо тяжелее, чем Павел, её рожала она с трудом, долго болела после родов и думала об Анете с нежностью и гордостью. Виделось, что подрастёт она и станет гордостью матери и русского двора, начнёт уже в десять лет носить фижмы[15], а в двенадцать обрежут ей по русской моде ангельские крылышки, которые прикрепляли на спине у императорских детей, — таков был их ангельский чин, и моду эту ввёл ещё Пётр Великий.
