Эрнест Сетон-Томпсон - Моя жизнь
Второпях мы зарядили ружья и снова спустили курки. И еще раз промахнулись.
А когда олени повернулись и игриво помчались вдаль, я послал им вслед еще одну пулю.
Она просвистела мимо.
Какая досада! Ведь если бы только мы не погорячились, два прекрасных оленя были бы нашей добычей.
Как бы там ни было, мы продолжали идти по следу раненого оленя до самого заката солнца.
Вдруг мы столкнулись с индейцем, который, по-видимому, охотился на того же оленя.
Это был высокий, стройный человек со строгими чертами лица и с типичным для индейцев орлиным носом. Он был обут в мокасины, на плечи наброшено белое домотканое одеяло. Его длинные черные волосы были заплетены в косы и украшены бронзовыми кольцами и наперстками. На голове была красная повязка, за плечом ружье, на поясе висел охотничий нож.
Часка — так звали индейца — был молодой вождь племени кри. Он был человеком бывалым и довольно хорошо владел английским языком.
Мы сразу почувствовали симпатию друг к другу. В его спокойных, горделивых движениях было какое-то непередаваемое обаяние, и я знал, что мне будет чему научиться у Часки, что он откроет мне новые тайны леса.
Оказалось, что Часка стрелял в трех оленей и спугнул их. Он знал, куда они убежали, и с откровенностью, не свойственной индейцам, указал нам это место, добавив:
— Там они переночуют, а наутро будут моей добычей; раненому оленю теперь уже не уйти далеко.
Распрощавшись, мы пошли, сначала как бы направляясь домой. Пройдя некоторое расстояние и убедившись, что Часка потерял нас из виду, мы повернули обратно с намерением пробраться в чащу, куда скрылись на ночлег олени.
Уже смеркалось, когда мы пришли туда. Встревоженные олени сорвались с места и исчезли в темноте.
— Пусть теперь Часка поищет их утром. Посмотрим еще, чьей они станут добычей!
Усталые и голодные, мы пошли домой — впереди было еще двенадцать километров снежного пути.
Назавтра, чуть только занялась заря, я поспешил в оленью чащу, чтобы опередить индейца. Со мной было несколько моих товарищей. При нашем приближении олени разбежались в разные стороны.
Мы пошли по следам одного из оленей и были на расстоянии около мили от него, когда вдруг услышали позади себя выкрики индейцев. Я узнал голос Часки. Он отдавал распоряжения своим товарищам. Потом мы услышали выстрел, потом снова направляющие выкрики Часки. Еще один выстрел. И вслед за этим совершенно отчетливо — торжествующие возгласы индейцев. Мы повернули назад. Индейцы подстрелили двух оленей, третий же убежал.
Днем я столкнулся с Чаской — мы оба бежали по одним и тем же следам.
Я сказал ему:
— Почему ты взял моего оленя?
Часка нахмурился:
— Как это — твоего?
— Ведь я же первый ранил его.
— Ранил? Этого мало. Добыча не твоя, добыча принадлежит тому, кто убил зверя.
Я не стал спорить, но запомнил это правило для будущего.
Мы продолжали свою охоту вместе, и я не расставался с Чаской до вечера. Он был чудесным парнем и прекрасным знатоком природы.
На следующий день я опять встретился с Чаской, и мы снова бродили вместе по следам. Я был ходоком не хуже, чем он, но все-таки и в этом отношении мне было чему научиться у него.
Отпечатки моих следов на снегу были пятками внутрь, носками немного кнаружи, а следы Часки, наоборот, пальцами внутрь. Так обычно ходят индейцы. Я подсчитал, что, когда шел по способу Часки, длина каждого шага у меня увеличивалась на дюйм и я значительно выигрывал в скорости. Больше того, при таком способе ходьбы работают все пальцы ноги, не исключая и мизинца, и все принимают на себя тяжесть тела.
Мы шли по следам крупного оленя. След пересекал равнину, покрытую густыми зарослями леса, а потом поднимался на холм. Я был за то, чтобы подняться на холм, но Часка сказал:
— Нет, олень бежит через холм, а потом стоит далеко и смотрит, что на том холме делается.
Мы обогнули холм. Часка был прав.
Через некоторое время мы пришли к низкому открытому месту, где росли тростники. Олень обогнул это место, а я хотел идти напрямик.
Часка сказал:
— Нет, нет, не ходи. Ноги замочишь.
Там не было видно воды, но под коркой замерзшей земли был тонкий незамерзший ил, погрузиться в него значило намочить мокасины и через час отморозить ноги. Очень скоро я испытал это на собственном горьком опыте.
Однажды мы вышли на ровное место, на котором кое-где росла лиственница. Олень бежал в этом направлении, но Часка сказал:
— Нет, нет, олень сюда не пойдет. Где лиственница, там болото. Олень не любит болото. Он пойдет туда.
Часка показал на дубовую рощу, которая виднелась в стороне.
— Олень любит дубы. Дубы растут на твердой земле. Олень роет копытом под дубом и собирает желуди. Олень любит желуди.
Так оно и было. Олень бродил по дубовой роще, откапывая копытом желуди. Но следы его здесь были настолько запутанными, что мы никак не могли разобраться, куда он ушел отсюда.
Пока мы стояли в раздумье, голубая сойка закричала: «Джей, джей, джей!» — и полетела на север.
— Ага, — сказал Часка. — Значит, олень там, сойка сказала.
Следуя указаниям голубой сойки, мы сократили свой путь на целую милю.
Я узнал, что Часка определяет расстояние, на котором находится олень, по одному простому признаку — по состоянию помета на тропе. Обычно олень роняет свои «шарики» каждый час или около этого. В большие морозы они промерзают и становятся твердыми через час, а это означает, что олень находится на расстоянии около мили. Если шарики остыли, но не затвердели, олень должен быть на расстоянии четверти мили. Когда мы находили их еще теплыми, Часка шептал:
— Стой, он здесь.
Как-то раз мы зашли по следам оленя в небольшую чащу низкого кустарника. Помет был еще совсем теплый, но оленя нигде не было видно. Часка сказал:
— Он прилег.
Взобравшись на ближайший пень, индеец громко засвистел.
И в ту же минуту на расстоянии пяти — десяти шагов поднялся олень. Он стоял, выпрямившись во весь рост, с настороженными ушами и широко открытыми глазами, видно недоумевая, кто же это засвистел.
Часка спустил курок, и олень рухнул на землю.
Часка всегда следил за направлением ветра, но я никогда не замечал, чтобы, определяя направление ветра, он прибегал к способу, распространенному среди нас, бледнолицых охотников, а именно: намочить слюной палец и поднять его вверх. Ветер дует с той стороны, с которой сначала остынет палец. Но, конечно, в такую погоду, какая стояла тогда, мокрый палец стал бы сразу отмороженным.
Часка поступал иначе. Он обычно срывал пучок сухой травы и бросал его над головой. Этим способом он определял не только направление ветра, но и силу его. В зимнюю погоду, когда земля была покрыта снегом, и траву негде было сорвать, Часка всегда носил пучок сухой травы у себя в сумке. Я слыхал, что некоторые охотники для этой же цели носят с собой перья.
