Софья Пилявская - Грустная книга
Исполнителями были: Тоня — Титова, Ольшевская; Людмила — Бендина, Лабзина; Вася — Грибов, Дорохин; Абрамчик — Грибков, Раевский; поэт Черноземный — Ливанов.
Меня вызвали следить за третьим актом (я думала — на будущее). Как вдруг слышу от Горчакова, что мне поручили выход с репликой: «Я категорически протестую против алкоголя в комсомольской среде!».
На двух репетициях я судорожно, но, как мне казалось, внятно произнесла этот «монолог». Именитые артисты обоих составов смотрели на меня с любопытством, и, конечно, было страшно.
На спектакле, выйдя на сцену с остальными «гостями», я здоровалась и одновременно со всеми что-то говорила. Когда же подошла очередь моего «монолога» и я его произнесла, М. Титова, стоявшая близко, шепнула: «Не слышно!» И тут же я услышала шепотом скороговорку Грибова: «Не мешай!» И мне: «Повтори, девочка». Я в отчаянии, почти со слезой, прокричала свой «монолог» и услышала смех в зале.
Спустя время я уже сама играла Тоню и бывала партнершей Алексея Николаевича Грибова. Мы с ним были очень дружны до самого его конца. Ту первую его ласковую помощь мне, напуганной и робкой, я буду всегда помнить.
Так начался мой первый сезон служения во МХАТе — ответственный, так как в театре не было «пустяков и мелочей» и молодежь была занята с 9 часов 30 минут утра и иногда до самого конца вечернего спектакля. Для нас, новичков, утро начиналось с тренировки: танец, гимнастика, голос — все это происходило до начала репетиций. Конечно, мы уставали, но какая же то была прекрасная пора! Были живы и в зените славы почти все «старики» первого поколения.
В сентябре 1931 года Константин Сергеевич с Марией Петровной впервые после болезни и лечения приехали в театр. У входа в контору их ждали «старики», чтобы проводить в зрительный зал, где вся труппа и весь персонал театра стоя встретили их громом аплодисментов. Василий Григорьевич Сахновский произнес слова приветствия, Иосиф Моисеевич Раевский — несколько слов от месткома.
После этого был парадный чай в буфете, а потом перешли в нижнее фойе, где Константин Сергеевич всех расспрашивал и, как мне издали казалось, боялся обойти кого-нибудь вниманием. Он был растроган и встречей «стариков», и тем, что произошло в зрительном зале и потом, и его радостное волнение было заметно.
Дневной чайный буфет Художественного театра притягивал как магнитом, но в первый свой год в театре мы входить туда не решались. Там сиживали драгоценные наши «старики» первого поколения, и каждого из них окружали группы молодых, тогда уже известных и очень любимых «вторых». (Константин Сергеевич и Владимир Иванович в буфет обычно не входили, только в особых случаях.) Частенько во время этих посиделок «старики» что-то тихонько рассказывали, например, Михаил Михайлович Тарханов. А он был неистощим. «Молодежь» давилась смехом, но, если становилось невмоготу и смех прорывался — так, Б. Добронравов не умел смеяться тихо, — тогда вг проеме арки возникала строгая фигура помощника режиссера, который внятно произносил: «Мешаете!» Тут же все стихало. Но жизнь в буфете с огромным самоваром, где за стойкой стоял старик Алексей Алексеевич Прокофьев, служивший еще со времен «Общества искусства» у Константина Сергеевича, продолжалась.
Тогда в театр приходили, хоть на короткое время, не только занятые в репетициях, а все артисты. С особого разрешения Владимира Ивановича приходил уже очень старый провинциальный трагик Россов, в бывших плоеных, очень ветхих манишках, и подолгу сидел за стаканом чая. Ему незаметно подсовывали бутерброды, опять же по распоряжению Владимира Ивановича, который, наверное, его и содержал. Владимир Иванович помогай негласно очень многим, так же как и Константин Сергеевич.
Однажды я подсмотрела: Владимир Иванович, проходя по овальному коридору, остановился и заглянул в буфет. Все встали, Мария Петровна Лилина и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, сидевшие за столиком у стены, чуть привстав, тоже поклонились. Такой была дисциплина в театре.
Меня курировала Елизавета Сергеевна Телешева — актриса и режиссер. Она была ласково строгой и внушала мне, что здороваться надо всегда первой — молча кланяясь, и я проделывала это, от старания иногда по несколько раз с одними и теми же артистами и всем остальным персоналом.
Но вернусь к своему началу. После длительного отсутствия в Москву вернулся Владимир Иванович Немирович-Данченко. В зрительном зале собрались вся труппа, режиссура театра и некоторые сотрудники. Василий Григорьевич Сахновский рассказал, как проходит сезон, что репетируется, а в заключение, представляя Владимиру Ивановичу вновь принятых артистов, назвал и мое имя, прибавив: «Пожалуйте сюда!» Опять я проделала этот нелегкий путь и остановилась, не чуя под собой ног, перед Владимиром Ивановичем.
Внимательно посмотрев на меня и чуть привстав, не подавая руки, он сказал; «Здравствуйте», — и отпустил меня, наклонив голову. Я вернулась на свое место в амфитеатр, села, руки дрожали, и очень билось сердце: я же впервые видела Владимира Ивановича так близко, и он показался мне очень суровым.
…Красивые молоденькие актрисы Нина Ольшевская, Ирина Вульф, Людмила Варзер и прекрасная Вероника Полонская как-то очень просто и доброжелательно приняли меня в свой круг. Мне было тогда 20 лет, а им немногим больше, но они все были замужние, а у Нины Ольшевской был необыкновенно обаятельный и смешной малыш лет двух-трех — будущий знаменитый Алексей Баталов, и в то далекое время я часто помогала Нине купать его в корыте. Жили они с мужем (Владимиром Петровичем Баталовым) во дворе театра, в маленьком двухэтажном деревянном доме — в «дровах», как назывался наш театральный двор, где лежали большие поленницы дров и был навес с деревянными декорациями.
Там же жили Вера Сергеевна Соколова — лучшая Елена в «Турбиных» — с сыном и своей тетей, главный администратор — Федор Михальский, и в бывшей качаловской квартирке — семья Аллы Константиновны Тарасовой.
В сентябре 1931 года каждый день шли репетиции спектаклей сентябрьской афиши — возобновление, проверка по всем частям и вводы в народные сцены. Таким образом я попала в спектакли «Женитьба Фигаро», «Страх» (молчаливая стенографистка), «Мертвые души» (сцены ужина и бала). Ввели меня в спектакль «Сестры Жерар» на Малой сцене, в котором играли все мои новые подруги: Кокошкина, Варзер, Ольшевская, Вульф (она в то время была женой Юрия Александровича Завадского) и Полонская.
В Нору (Веронику) Полонскую были влюблены почти все мужчины труппы. При ней, говоря словами Ростана, были «все женщины ревнивы и все мужчины неверны». От нее исходила какая-то сияющая женственность. Необыкновенной красоты фигура, лицо — нежнее и мягче любого классического образца. А главное, она была прекрасный, умный, глубоко чувствующий человек. За год до моего поступления в театр Нора перенесла потрясение — гибель Маяковского, которого она любила. В связи с этой трагедией о ней говорили много и очень несправедливо. А все было гораздо сложнее, чем могло казаться со стороны.
