Геогрий Чернявский - Через века и страны. Б.И. Николаевский. Судьба меньшевика, историка, советолога, главного свидетеля эпохальных изменений в жизни России первой половины XX века
Николаевский вместе с другими меньшевиками, стоявшими на левой и центристской позициях, изначально считал национализацию всей промышленности, транспорта и банковской системы вредной утопией. Вместе с Мартовым и Даном Николаевский был убежден в необходимости восстановления частной собственности и рыночных отношений. Политически меньшевики согласны были предоставить имущим классам, как писал Мартов, «достаточный простор для мирной борьбы за влияние на ход дел»[226]. Однако надежды Николаевского и его партийных коллег на возможности развития капитализма в Советской России при власти большевиков были не более чем очередной утопией.
Однажды на свидание к Борису Ивановичу пришел его младший брат Виктор, ставший в 1917 г. большевиком. Прослужив в Красной гвардии, брат являлся слушателем Академии Генерального штаба Красной армии, участвовал в штурме Кронштадта в марте 1921 г. Перед посещением тюрьмы Виктор запросил разрешение партийной организации навестить арестованного брата. Парторганизация посещать заключенного не разрешила. Тем не менее Виктор пришел – уговаривать брата изменить свои взгляды. Разговор был тяжелым. Борис остался при своих убеждениях. Что же касается Виктора, то, окончив академию и отправившись на службу в Туркестан, он начал энергично выступать против злоупотреблений, процветавших в советских структурах. Вскоре Виктор умер при странных обстоятельствах. Борис Иванович Николаевский полагал, что брата устранили[227].
28 февраля Политбюро ЦК РКП(б) рассмотрело вопрос об арестованных меньшевиках и приняло решение поручить ВЧК «усилить аресты среди меньшевиков и с[оциалистов]-р[еволюционеров], не исключая одиночек рабочих, особенно в тех случаях, когда они выдаются своей активностью»[228]. Узников всячески запугивали. 25 апреля 1921 г. в Бутырках произошло избиение политических заключенных. Правда, пока еще физическое насилие не распространялось на находившихся в тюрьме партийных лидеров. Чекисты давали понять руководителям партии, среди которых преобладали люди уже далеко не молодые (Николаевский был самым молодым – ему сравнялось 35 лет), что непослушных ожидает физическое насилие. По этому поводу еще существовавшая меньшевистская фракция Московского совета внесла запрос и добилась назначения комиссии по расследованию инцидента. Правда, в комиссию были включены только большевики, и никакого результата «расследование» не дало[229].
28 апреля заключенные меньшевики и эсеры направили в Президиум ВЦИК совместный протест, подписанный от имени ЦК РСДРП С. Ежовым (Цедербаумом, братом Мартова), А. Плесковым и Б. Николаевским. В протесте подробно описывались насилия над заключенными: «Избивали кулаками и прикладами, женщин тащили за ноги и за волосы по лестницам и по двору, разрывая на них платья и сорочки». 20 человек были отправлены в Лефортовскую тюрьму, где уже тогда они содержались «в таких условиях, в каких даже в царских тюрьмах далеко не всегда содержались политические заключенные… Мы требуем от Президиума категорического ответа, будут ли виновные привлечены к ответственности… Отсутствие ответа мы считаем за отрицательный ответ и сделаем соответствующие выводы»[230].
Ответ ВЦИКа оказался «отрицательным»: в июне ВЦИК издал декрет, предоставлявший ВЧК право лишать социалистов свободы сроком до двух лет по признаку принадлежности к оппозиционной партии, без направления дела в суд. В ближайшие дни и недели на основании этого закона были арестованы 550 человек[231].
Подписавшие обращение в Президиум ВЦИК меньшевики и эсеры были наказаны отдельно. Их перевели в Лефортовскую тюрьму, где они «просидели три недели в совершенно невероятных условиях, лишенные передач и на полуголодном пайке». После этого арестованных перевели в Особый отдел ВЧК (то есть внутреннюю тюрьму на Лубянке), где режим был не лучше. Началась цинга. Тогда ЦК РСДРП уже из-за границы (от его имени выступали эмигрировавшие лидеры, прежде всего Мартов) потребовал от Президиума ВЦИК перевода Плескова, Ежова и Николаевского в санаторий для лечения. «На голову этой власти ложится ответственность за жизнь и смерть наших товарищей». В санаторий никого не отправили, но в Бутырскую тюрьму, где режим был мягче, возвратили. Письма и резолюции с протестами продолжались. Но власть на них уже не реагировала.
Заключенные члены ЦК полагали, что остававшиеся на свободе меньшевистские деятели слишком пассивны. Об этом говорилось в письме Дана, Николаевского, Плескова и Ежова от 12 августа. Подписавшие письмо партийные руководители требовали, чтобы оставшиеся на свободе меньшевики выступали как можно чаще в Советах, на различных съездах, привлекали к протестам уцелевшую меньшевистскую молодежь, но ни в коем случае не поддавались «пагубному настроению, будто уже или пока ничего нельзя сделать»[232].
В ноябре 1921 г. арестованные выступили с протестом против высылки в Туркестан четырех своих однопартийцев (под этим обращением в числе прочих стояла подпись Николаевского). По инициативе Дана 4 января 1922 г. начали голодовку, о которой даже удалось сообщить за рубеж[233]. В голодовке участвовало 45 человек. В заявлении, направленном во все тот же Президиум ВЦИК (в числе подписавших был Николаевский), указывалось, что непосредственным ее поводом является намерение властей выслать заключенных в отдаленные районы страны и тем восстановить старую практику административной ссылки царских времен[234].
В начале 1922 г. в Москве, а также в некоторых других городах были назначены выборы в местные Советы. Члены ЦК РСДРП в тюрьме и на воле размышляли и дискутировали о том, следует ли в них участвовать. Сторонники бойкота выборов указывали, что сотрудничество с советской властью не дает результатов, приводит к новым арестам и создает иллюзию выборности. Сторонники участия в выборах полагали, что следует хвататься за любую соломинку легальности[235]. Можно предположить, что Николаевский придерживался второй точки зрения, которая и возобладала в ЦК. На ближайших выборах (впрочем, в последний раз) меньшевикам удалось провести в Московский совет пять депутатов.
По прошествии примерно года с момента ареста меньшевистских руководителей советское правительство приняло решение выслать группу меньшевиков за границу. Вряд ли на сей раз за своего свояка вступился Рыков, являвшийся в это время членом Оргбюро ЦК РКП(б) и заместителем Ленина по Совнаркому. Решение высшего большевистского руководства, видимо, было принято по внешнеполитическим соображениям – Россия крайне нуждалась во внешних рынках, готовилось установление дипломатических отношений с Германией, где традиционно были сильны социал-демократы, в апреле – мае 1922 г. в Генуе предстояла международная экономическая конференция с участием РСФСР. Для всего этого надо было соблюдать хотя бы видимость приличного поведения или, по выражению Мартова, «сходить в баню», чтобы предстать на Западе в опрятном виде. Голодающим меньшевикам ВЧК предложила прекратить голодовку и выбрать в качестве места ссылки Северодвинск, Вятку или заграницу. Неудивительно, что меньшевики, в числе которых был и Николаевский, «сочли за лучшее выехать до поры до времени за границу»[236].
Это был первый опыт санкционированного правительством изгнания из Советской России чуждых большевикам элементов. За этой акцией последуют знаменитый «философский пароход» и новые группы изгнанников, перед которыми стояла все та же непростая альтернатива – отправиться в эмиграцию или же оказаться в тюрьме, лагере или ссылке. В последующие годы, однако, возможность выехать за границу стала редким исключением. Ручей эмиграции все более ссужался и иссякал. Затем эмиграция и вовсе исчезла, став «преступлением перед социалистической родиной». Несогласных ожидала «высшая мера» или отправка в ГУЛАГ, причем для многих из тех, кто попал в концлагерь, это означало ту же гибель, только в рассрочку.
Николаевский избежал наихудшей участи, хотя поначалу изгнание из родной страны, которое он предпочел тюрьме и ссылке, оставленные в Советской России заложниками многочисленные родные и близкие, в том числе мать Николаевского, – все это воспринималось им как тяжкая трагедия. Вряд ли в то время он надеялся, что большевистский режим рухнет в относительно близком будущем. Будучи уже опытным и трезвым политиком, Николаевский понимал, что советская власть все более укрепляется, что экономические уступки НЭПа не дополнятся «НЭПом политическим», что диктатура над пролетариатом и остальными слоями населения становится все более жестокой и беспощадной. Так началась эмиграция Бориса Ивановича Николаевского, продлившаяся четыре с половиной десятилетия.
