Василий Болдырев - Директория. Колчак. Интервенты
Кроме частного успеха под Бугульмой, белые почти на всем фронте теснились красными. Воткинцы и ижевцы111 боролись окруженные с трех сторон. Наиболее угрожающим было положение вдоль Самаро-Златоустской железной дороги; стоявшая здесь одна чешская дивизия покинула фронт. Русские части были сильно утомлены.
Сюда Верховным главнокомандованием решено было бросить 3-й Уральский корпус из Челябинска. К Екатеринбургу должны были сосредоточиваться не прибывшие еще части Средне-Сибирского корпуса.
Семиреченский фронт оставался по-прежнему довольно стойким. Намеченный там удар требовал больших работ по созданию специального обоза (на верблюдах).
Сложность обстановки под Бугульмой и у Бирска побудила меня лично проехать в районы этих пунктов. Кроме того, в связи с чрезвычайно напряженным состоянием политической обстановки, ввиду назревающей возможности осложнений в Омске, надо было выяснить настроение фронта и, опираясь на него, принимать те или иные решения в отношении тыла.
В Омске Директория располагала только что сформированным батальоном ставки, а так как реальная помощь, в виде чехов, по-прежнему сознательно исключалась, преимущество в силах было на стороне враждебных Директории группировок Омска.
Несмотря на то что государственная охрана все же была возглавлена эсером Роговским, ему не удалось создать за столь краткий срок надежной полицейской силы. Эсеровская же партия в лице ее Центрального комитета, так неосторожно выпустившая скомпрометировавшую ее прокламацию, в действительности тоже ничего не сделала. Довольно сильная рабочая группа Омска осталась без всякого на нее воздействия и одинаково была озлоблена как против только что упраздненного, но фактически оставшегося в виде совета министров Административного совета, так и против Директории, не сумевшей защитить ее от суровых кар в связи с забастовкой112.
Высший командный состав в Омске, начиная с начальника штаба ставки Розанова, неизменно опровергавшего в своих докладах серьезность положения, двоился и осторожно нащупывал, на чьей стороне будет победа.
Это чрезвычайно ярко выявилось в поведении временно командующего Сибирской армией генерала Матковского, командира Степного корпуса, штаб которого находился в Омске.
13 ноября на банкете в честь прибывших в Омск французских офицеров находившиеся там русские офицеры не только потребовали исполнения старого русского гимна «Боже, царя храни», но и начали подпевать. Создалась неловкость. Бывшие в числе гостей французский высокий комиссар Реньо, французский и американский консулы не встали. Не встал и находившийся на банкете представитель Управления делами Директории. Начался скандал.
Старший из русских военных начальников генерал Матковский не принял никаких мер даже в отношении особенно разошедшегося полковника, который оказался атаманом Красильниковым, заявившим, между прочим, что «мы всегда по первому зову пойдем за Михайловым и Вологодским».
Иностранные представители нашли, что «это, в конце концов, довольно скучная история – возвращение к старому», и уехали с банкета.
Я на другой день узнал об этой истории и по телефону спросил Матковского – арестовал ли он виновных. Матковский ответил, что он все еще выясняет таковых, а затем спросил: «А если среди виновных окажется сам Красильников – и его арестовать»?
Это спрашивал командующий армией – старый, казалось, опытный генерал.
«Конечно, арестовать, вы заставляете меня учить вас вашим обязанностям».
Я уехал на фронт. Красильников, как я потом узнал, так и не был арестован Матковским, зато в его отряде с раздражением говорили, что Главковерх приказал арестовать их атамана.
А через три дня Красильников, на глазах бездействовавшего Матковского, арестовывал членов Директории.
Возвращаюсь к дневнику.
На пути в Челябинск. 15 ноября
Отъезд в Челябинск. В вагон прибыли Розанов и Матковский. Я им сообщил сущность доклада Роговского о готовящемся перевороте, который только что был заслушан нами в кабинете Вологодского в здании совета министров.
Матковский заверил в полном спокойствии. Я поручил им обоим заехать к Авксентьеву и переговорить по этому вопросу. Меня просили не уезжать. Ставка будто бы имела сведения тревожного характера. Опасность указывалась и справа и слева, включительно до покушения на поезд.
Выехал в 21/2 часа ночи. Сопровождали генерал К., 50 человек из офицерской роты и 8 казаков.
Поезд. 16 ноября
За окнами вагона вьюга, поэтому еще уютнее в купе и в салоне; несмотря на недомогание, я все же чувствую здесь отдых от последних дней, полных забот и тревоги.
Навстречу шел поезд англичан (Уорд) с вагоном Колчака. Приказал последнему обождать меня в Петропавловске, если прибудет раньше… Колчак возвращался из Екатеринбурга. Он явился в мой вагон, высказал, что очень доволен поездкой, духом и бодростью войск. Принимал парад на чешском торжестве, выезжал на броневике на фронт и пр.
Свидание его и английского полковника Уорда с Гайдой, Пепеляевым и Голицыным, конечно, было подготовлено заранее и не без ведома их омских друзей.
Из длинного разговора с Колчаком я еще более убедился, как легко поддается он влиянию окружающих. Мое поведение в связи с выходкой Гайды, видимо, резко изменило то настроение, с которым он вошел в мой вагон. Он уже соглашался с гибельностью и несвоевременностью каких бы то ни было переворотов. Он или очень впечатлителен, или хитрит.
Колчак опять заговорил о необходимости расширения его прав как военного министра. Я лично набросал перечень всего, что находил возможным сделать в этом направлении. Передал ему записку для Реньо об общем положении и о желательных совместных с союзниками мероприятиях, а также и ответ японскому генералу Муто по вопросу о присылке войск на Уральский фронт.
Колчак обедал у меня в вагоне. Присутствовала сестра моей жены, врач местной детской колонии Н.В. Ш-г. В Петропавловске я задержался на целых семь часов.
Позволил себе редкое удовольствие – читал Оскара Уайльда.
Челябинск. 17 ноября
В 9 часов 30 минут прибыли в Челябинск. Почетный караул: рота стрелков 1-го горного полка и взвод сербов. Стрелки с знаменами и оркестром. Поздравил сербов с освобождением их родины.
Вошли в вагон. Слушал доклад командира 3-го Уральского корпуса генерала Ханжина, начальника его штаба полковника С. и генерала Трегубова, помощника Дитерихса при штабе главнокомандующего Западным фронтом.
Последнего, ввиду отсутствия генералов Сырового и Дитерихса, я спросил: прибыл ли он по наряду или по собственной инициативе? Трегубов отвечал: «Да, по собственной инициативе».
При только что происшедшем инциденте с Гайдой отсутствие Сырового мне показалось знаменательным. Но сейчас же выяснилось, что это недоразумение.
Едва вышел генерал Трегубов, как в вагон вошел взволнованный Дитерихс, который доложил, что ему непонятно, почему Ставка не уведомила их о моем приезде. Как оказалось потом, и генерала Ханжина предупредил по личной инициативе мой адъютант Гуковский. Не знаю, была ли это рассеянность бестолкового, захваченного политикой Розанова, или ставка сделала это умышленно по каким-нибудь особым соображениям – это предстояло выяснить.
«Мы стараемся наладить добрые отношения, а ставка, как нарочно, их портит», – докладывал с трудноскрываемым раздражением Дитерихс. Оказалось, что и Сыровый уже в коридоре вагона и ждет приема. Мое прибытие инкогнито он объяснил было моим нежеланием видеться с ним после случая с Гайдой.
Сыровый сообщил, что Гайда должен был бы ехать в Омск вместе с бывшей уже у меня делегацией Национального совета, принесшей мне извинение, но был задержан начавшимся наступлением на фронте.
Я сказал, что Гайда должен это сделать при моем возвращении из Уфы.
«Да, конечно, мы это устроим», – ответил Сыровый. Был вызван чешский почетный караул. Вскоре прибыл командир квартировавшего в Челябинске сербского полка, просил посетить их парад, по случаю их национального праздника.
Сыровый, Дитерихс и их адъютанты завтракали у меня в вагоне.
Приехал французский военный представитель, подполковник Пишон, как всегда очень любезный и внимательный. В беседе указал на полную несостоятельность командования Гайды: «Мечется во все стороны и дерется растопыренными пальцами, вместо кулака, – хороший батальонный командир»…
После завтрака вместе с Сыровым и его штабом поехали на парад сербов. Сюда же прибыли представители Франции и Японии. Площадь полна народу. Представлялись чехи, сербы, наши стрелки-пластуны и оренбуржцы.
Еще раз поздравил сербов и поцеловал ближайшего ко мне стоявшего в строю их солдата – это, кажется, имело наибольший успех.
На обратном пути население устроило овацию. В 3 часа был на банкете сербов. Там читал лекцию профессор Малевич о «Великой Сербии». Затем легкая закуска с чудным хором сербских офицеров. В честь России и меня исполнили «Многая лета».
