Иван Попов - Ложь. Записки кулака
1928 год был на исходе. В тот год осень выдалась погожей, сухой, солнечной и теплой. Над убранными полями плывет серебристая паутина, переливаясь в лучах низкого солнца. Оно уже не жжет, как в июле, не разливает утомительного зноя, как в августе, а только блестит. Пустынны нивы и скот свободно, без присмотра, лениво бредет по вольным кормам, а с ним и пастырь, неизменный сельский пастух Ефимка Култышкин. Если перейти мост, перекинутый через сонную Ведугу, и подняться по крутому склону Пристинка, то перед вашими глазами откроется строгая и величавая степная даль в золотистых лучах заходящего солнца. Иногда однообразный вид этой равнины оживляется ярким изумрудом озимых, одиноким осевшим стогом, сиротливо приютившимся на краю луга или обвалившимся шалашом. Над селом стоит стон от мерных и частых ударов цепов. На гумне Митрофана Пономарёва стрекочет молотилка, гудят веялки. Люди молотят хлеб, отдают долги, запасаются на зиму продуктами, ремонтируют постройки, ибо крестьянину не на кого и не на что надеяться, кроме своих погребов и амбаров. Надо кормить себя, детей, скотину, кормить всю страну, которой всегда мало. А еще страна хотела, чтобы хлеб хранился не в амбарах крестьянина, а в «закромах Родины». И наполнять эти закрома большевики из Политбюро ЦК ВКП (б) решили поручить тем, кто всю жизнь не пахал, не сеял, не жал. Такой опорой на селе для партии стал Митька Жук-секретарь партийной ячейки.
Своей кличке — Жук, Дмитрий Степанович Лавлинский был обязан отцу, человеку безграмотному, недалекому, задавленному нуждой и беспросветной работой, хотя ни в его облике, ни в его повадках не было ничего жуковского. Был он светловолос, синеглаз, выше среднего роста, стройный, поджарый, быстрый в движениях. Пять дочерей, которыми наградила Матрена своего Степана, богатства в его дом не добавили. До революции землю на баб не давали, и крутился Степан на своем пятачке, перебиваясь с кваса на хлеб. Что только не делала Матрена, чтобы господь послал им сына, но вновь и вновь рождались девки. Грешно было, но Степан с Матреной всякий раз в душе радовались, когда бог прибирал очередную нахлебницу, лишний рот и заботу. Бабки — знахарки протягивали Матрену через хомут, запрягали в сани, сажали верхом на свинью, поили настоем из трав и куриного помёта, но она друг за другом родила одиннадцать девок, из которых в живых осталось пятеро. Наконец, спустя много лет, когда уже была потеряна всякая надежда, Матрена к удивлению всех родила мальчика. Родители не могли на него надышаться, а для взрослых сестер он стал игрушкой и забавой. И когда его сверстники пасли овец и свиней, ездили в ночное, пахали и боронили землю, Митька, обстиранный, обмытый и расчёсанный, беззаботно отсыпался на сеновале или печке. Учёба в школе ему не давалась и он, не окончив и двух классов церковно-приходской школы, категорически отказался ходить в неё. Дома все согласились с его мудрым решением, думая, что он будет хорошим помощником отцу, но, покинув стены школы, он не спешил ни в поле, ни в ночное. Шли годы безалаберного Митькиного житья. Так и рос он, ничего не делая, ничему не учась, словно репейник на меже. Но вот в 1919 году, к удивлению всего села, Митька ушел добровольцем в армию Будённого, проходившей через село. Вернулся Митька в конце 1920 года из Крыма лихим кавалеристом, в длинной до пят шинели с разговорами, в красноверхой кубанке, синими галифе с кожаными разводами, саблей и наганом на боку. Огорошенный блеском сына Степан, всю свою жизнь проходивший в разбитых лаптях, посконной рубахе и портах, развел руками и сказал: «Ну и Митька, ну и… жук!». С тех пор и пошло за ним по селу это прилипчатое слово, заменившее собой и фамилию, и имя, и отчество. Служба в армии сложилась для Митьки удачно. Заметив шустрого и симпатичного паренька, один из командиров взял его к себе денщиком. Поход на Варшаву закончился не кровопролитными боями, а беспробудной пьянкой, насилием и грабежами на польской земле. Брать Перекоп армии Будённого Фрунзе не доверил, заменив ее второй конной армией Миронова. Армия Будённого вошла в Крым уже после разгрома Врангеля с поручением произвести зачистку полуострова от отдельных групп белогвардейцев, дезертиров, бывших сильных мира сего, а так же купчиков и аферистов всех мастей. С этой задачей они справились блестяще, заодно основательно почистив карманы, баулы, повозки и дома арестованных. Потом начались расстрелы, которыми руководили пламенная Землячка и венгерский коммунист-интернационалист Белла Кун. За четверо суток было расстреляно более 70 тысяч воинов генерала Врангеля, представителей дворянства и интеллигенции. Все это время Митька исправно нёс службу. Обязанности денщика были разнообразными, но не утомительными: он должен был следить и содержать в исправности обмундирование своего начальника, его постель, ухаживать за его конём, заботиться о еде, а также обслуживать командиров и комиссаров, когда их приглашали в штаб дивизии. При походной жизни он целые дни бил баклуши, не любил своих обязанностей, но зато преображался, когда на совещания собирался командный состав, и жадно слушал их рассуждения, высказывания, набирался ума и разума. Ближе к окончанию боевых действий все чаще и чаще в разговорах начальства звучала озабоченность за свою будущую судьбу. Война подходила к концу, и каждый задумывался о дальнейшей жизни. Большинство считало, что война еще не окончена и что Красную Армию обязательно бросят вслед за остатками армии Врангеля, поскольку пролетариат Западной Европы ждет и не дождется ее прихода, чтобы покончить с акулами империализма. Многие из комиссаров и командиров говорили, что после разгрома Врангеля им дадут немного отдохнуть, набраться сил и тогда снова вперед — на Европу. Все эти рассуждения и мечты людей, оторвавшихся от реальной жизни, от народа, от земли и научившихся только убивать, находили благотворную почву в душе малограмотного и недалекого Митьки. И когда его демобилизовали, он был полностью уверен, что это только кратковременный отпуск перед решающими боями с мировым империализмом. Даже участвуя в кровавой расправе с обезоруженными пленными в Крыму, Митька по своей наивности считал, что эти бывшие русские крестьяне, волей случая попавшие не в красную, а в белую армию, и были гидрой империализма, которой он, Митька, своей твердой рукой безжалостно рубит голову. Возвратившись, домой, он тут же заявил отцу, что хозяйством ему заниматься некогда и ему, Митьке, еще предстоят впереди жаркие бои с врагами трудового народа. Из этих слов Степан вывел заключение, что его сын приехал только на побывку, махнул на него рукой и оставил в покое, тем более, что теперь с него, как с члена семьи красноармейца, не брали налоги. Мать украдкой вытерла слезу, а младшая сестра с мужем, жившие в родительском доме, были рады такому повороту дела, посчитав своего братца свихнувшимся раз и навсегда. Такого же мнения были и односельчане. Через некоторое время, не дождавшись мировой революции, Митька подался в уезд и там ему объяснили, что мировая революция откладывается на неопределенный срок, а пока нужно налаживать жизнь на селе. Оттуда он привез бумагу с печатью, которая гласила, что ему предписывается создать в бывшем имении барина Сомова коммуну из бывших батраков и беднейшего крестьянства. Уговорить голодных людей переехать в имение барина не представляло труда, тем более, что свои обещания он подкрепил конкретным делом, получив из каких-то фондов тридцать пудов ржи, две лошади и телегу. Заколотив свои хатёнки, люди с чугунками и барахлом потянулись к бывшим барским хоромам. Всего в коммуну записалось тринадцать семей: десять мужиков, семнадцать баб, шестьдесят восемь ребятишек. В конюшне у них лежало три лошади, четыре коровы, две овцы, а по двору ходило четыре десятка кур. Овец и кур коммунары съели на устроенном празднике в честь открытия коммуны с гордым названием «Вперед, к победе мировой революции!». Зима в тот голодный год выдалась лютая и снежная. Деревни вымирали сплошь и рядом. Голодом было охвачено 34 губернии России. Поели собак, кошек, не говоря уж о скотине, кое-где дошло до людоедства. Отец Василий не успевал отпевать усопших, хотя и сам от голодухи еле волочил опухшие ноги. К началу весенней посевной, когда ввели НЭП, коммунары съели и коров, и лошадей и семенной фонд, но зато, благодаря Митьке, спасся от голодной смерти весь цвет сельской бедноты, ставшей впоследствии его опорой и надеждой. С введением НЭПа, Митька вновь оказался не у дел. Мировая революция задерживалась, коммуна лопнула, крестьяне получили землю, трудились на полях и все перестали обращать внимание на Митькины выкрутасы. Да и как было не трудиться после долгой голодной зимы и более страшной весны 1921 года, если вся надежда у крестьянина была только на свои руки и будущий урожай.
