Гарри Табачник - Слава не меркнет
Совсем низкое крылечко, и на нем...
— Какая ты легкая, мама! [118]
— У тебя сильные руки, Яша. — Она не знает, что сказать, эта маленькая, хрупкая старушка. — Кто
может поверить в такое? Вернулся! Но разве можно так уходить из дому! Никому ничего не сказал. Я бы
тебе испекла и приготовила что-нибудь... А то в такую дорогу и с одной буханкой хлеба... — Мать
укоризненно качает головой и смахивает слезы, а они все бегут и бегут.
А в комнате потемнело от прильнувших к окнам лиц. Кажется, все местечко здесь. Людей становится все
больше.
— Приехал сын Смушкевича. Говорят, большой человек. Шутка сказать, две Золотые Звезды имеет, —
разноголосо шумела толпа.
Большой человек. Его сын — большой человек. Старый Смушкевич долго не мог прийти в себя.
Вглядывается в лицо сына. Трогает рукой его плечи. Он это, его сын. Его улыбка.
И руки его, крепкие, сильные... Он знал, что они у него такие, иначе никогда не доверил бы ему коней...
— Помнишь, возили тогда муку к купцу одному?.. Я тебе первый раз вожжи дал?
— Помню, папа, помню... Все помню.
— Как же жил все эти годы? Расскажи нам с матерью. Ведь что такое письма? Разве в них много
расскажешь!
Но как рассказать целую жизнь? Жизнь, что началась, когда он ушел отсюда туда, где остались его новые
друзья, которые научили его понимать, что многое в жизни зависит от него, от рабочего человека.
И он ушел обратно в Вологду. Было это спустя два года после возвращения семьи в родные места, опустошенные, перекопанные войной.
Войной была перекопана и его жизнь. [119]
Выглядел он старше своих лет, и богатый купец Красилышков взял его в грузчики. Силу он унаследовал
от отца и деда, чей рыбацкий баркас, не страшась никаких ветров и волн, всегда выходил в море.
Грузчики полюбили «кудрявого Яшку», как они его звали. Среди них он обрел своих первых настоящих
друзей. С одним из рабочих отрядов он ушел на подавление белого мятежа. А потом уже не знал
передышки коммунист Смушкевич.
Фронты были всюду, и Смушкевич, добровольно вступивший в армию, это почувствовал сразу. Их полк
кидали то против одной банды, то против другой. С бандитами пришлось еще встречаться и потом, когда
стал уполномоченным уездной ЧК на Гомелыцине.
А потом опять армия. Его вызвали однажды в штаб и сказали, что он назначается политруком в
авиационную эскадрилью.
— И в первом же вылете потерпел аварию, — вставляет жена. — Сели на поле за Пуховичами, и самолет
вдребезги. Я тогда так перепугалась!..
— Правда? Скажи, пожалуйста, сколько лет молчала! Вот уж не знал, — рассмеялся Яков Владимирович.
Коротки дни под крышей родного дома. Кажется, вдвое меньше стало часов в сутках, а ведь о стольком
еще надо поговорить и с матерью, и с отцом, и с сестрой, и с братом.
Но надо ехать... И опять все местечко выходит на улицу, провожать «нашего Смушкевича».
Все тревожнее становился пульс тех дней.
Тревога нарастает с каждой перелистанной газетной страницей. Война прочно поселилась на них. Она
всюду. И лишь как остров средь бушующего моря [120] огня, чьи языки уже лижут деревья на берегу, наша страна. Но всем ясно, что долго так продолжаться не может. И вдруг неожиданно: «Пакт о
ненападении» — возникает на газетных страницах. Что это? Война обошла стороной или только
задержалась на пороге.
Нет, не обошла. Смушкевич в этом был уверен. Сейчас тем более. Прошел год со дня заключения пакта, а
каждый день ему докладывают о немецких самолетах, нарушающих границу.
Надо было добиваться решительных мер. Это не всегда удавалось.
В августе 1940 года генерал-лейтенант Смушкевич назначается генерал-инспектором ВВС при наркоме
обороны.
Генерал-инспектор мог лишь проверять. Конечно, выявление недостатков оказывало определенное
воздействие на боевую подготовку войск. И Смушкевич использует эту возможность. Он все время в
разъездах, постоянно бывает на аэродромах. После каждой проверки обязательно выступает с разбором.
Скупо, но не упуская ни одной мелочи, дает исчерпывающий анализ действиям авиации.
Выводы его нравились не всем. Спустя немного времени Смушкевича назначают помощником
начальника генштаба по авиации. На посту генерал-инспектора он пробыл всего четыре месяца.
Шла последняя предвоенная весна. Набухали и лопались почки, появлялись первые цветы, первые дожди
приветствовали открывшуюся солнцу землю. Все выше и выше становилось небо.
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ. [121]
Негромко напевая, Смушкевич просматривал свежие номера газет.
— Спокойствие наших границ, — повторил он.
Никакого спокойствия не было. Вчера сюда, в Барвиху, примчался взволнованный Хрюкин:
— Яков Владимирович, что же это такое? Все знают — война на носу, а нас отсылают черт знает куда от
границы!..
Потом появился Кравченко. Прямо с порога он категорически заявил:
— Никуда не поеду, пойду к Сталину.
Сегодня обещал приехать и рассказать, что у него из этого вышло.
Смушкевич опять попал в руки врачей. Ноги никак не хотели поправляться. По лестнице он не мог
спуститься без чьей-либо помощи. Но, завидев постоянных партнеров в домино Алексея Толстого и Хосе
Диаса, шел к ним. Подходили Михоэлс, Зускин, Яблочкина, Уткин. И уже нельзя было ничего уловить в
лице Якова Владимировича. Такой же веселый, оживленный, как и все. Но от проницательного взора
друзей ничто не может укрыться. И по молчаливому уговору к выходу Смушкевича стало пустеть фойе.
Не было никого и сегодня утром.
«Жалеют, — подумал Смушкевич. — Не хотят, чтобы мне при них приходилось улыбаться, шутить...
Чудаки!»
Приехал Кравченко.
— Ну что? — нетерпеливо спросил его Смушкевич.
— Был. Вхожу, он улыбается и спрашивает: «Что, тяжело без Бати? Прижимают теперь вашего брата».
«Да, — говорю, — Иосиф Виссарионович, только зря прижимают. Дисциплина была и раньше не хуже, а
летать мы теперь лучше не стали». Нахмурился. [122] «Чего вы хотите?» «Хочу учиться...» — отвечаю.
— Что? — удивился Яков Владимирович, знавший о том, что Кравченко уже несколько раз отказывался
от предложений поехать в академию, не желая в это напряженное время покидать войска.
— Это я специально ему сказал... Чтобы к своим быть поближе, а то ведь ушлют черт знает куда... А так, как начнется, я мигом — и в части. А? — Кравченко хитро улыбнулся.
