Африкан Богаевский - Ледяной поход. Воспоминания 1918 г.
Вернувшийся через некоторое время сотник Хоперский доложил, что наших частей нигде не видно, что охрана города в том месте, где мы в него ворвались, занята большевиками, которые, по-видимому, не подозревают о присутствии у них в тылу противника. Принимая сотника Хоперского за своего, они расспрашивали его, что за крики и стрельба были в городе. Получив ответ, что там все тихо, один из собеседников сказал: „И кто эту панику пускает? Здесь говорили, что кадеты ворвались в город“.
Потеряв надежду на подход подкреплений, я решил, что дожидаться рассвета среди многолюдного города, в центре расположения противника, имея при себе 250 человек, значит обречь на гибель и их и себя без всякой пользы для общего дела. Надо попытаться выбраться назад к своим, воспользовавшись тем, что охрана города занята, очевидно, каким-то вновь прибывшим отрядом большевиков, не знающим о нашем присутствии.
Построив в первой линии партизан с пулеметами, за ними елизаветинцев и, наконец, захваченных у большевиков лошадей и повозки, я двинулся назад по Ярмарочной улице, приказав на расспросы большевиков отвечать, что мы идем занимать окопы впереди города. На вопрос „Какой части?“ отвечать: „Кавказского отряда“. От захваченных большевиков я знал, что подобный отряд незадолго перед тем высаживался на Владикавказском вокзале. Подходя к месту нашей последней атаки, сначала натолкнулись на резервы большевиков, занимавшие поперечные улицы по обе стороны от Ярмарочной, а потом и на первую линию. Наши ответы сначала возбудили подозрения, затем раздались удивленные возгласы: „Куда вы идете? Там впереди кадеты“. – „Их-то нам и надо“.
Я рассчитывал, как только подойду вплотную к большевикам, броситься в штыки и пробить себе дорогу, но большевики, мирно беседуя с нашими людьми, так с ними перемешались, что нечего было и думать об этом, принимая во внимание подавляющее численное превосходство противника. Надо было возможно скорее выбираться на простор. Все шло благополучно, пока через ряды большевиков не потянулся наш обоз. Тогда они спохватились и открыли нам в тыл огонь, отрезав часть захваченных нами повозок, но большая часть из них успела проскочить и в том числе наиболее ценная с артиллерийскими патронами, шедшая в голове обоза.[6] При выходе из города мы чуть было не попали в критическое положение: в ответ на огонь большевиков раздались наши выстрелы со стороны казарм Екатеринодарского полка; правда, недоразумение скоро выяснилось.
Первым я увидел полковника Кутепова: он сказал мне, что очень беспокоился о моей участи, слышал наши удалявшиеся крики „Ура“, но ему не удавалось двинуть вперед смешанных людей разных полков, бывших в его участке.
Скоро подошел и генерал Марков, который сказал мне, что ничего не знал о моем предприятии и услышал о нем впервые, когда по его телефону передавали мое донесение в штаб армии. Он предложил мне сейчас же общими силами повторить атаку. На это я ответил, что время упущено, теперь уже светло, большевики предупреждены, подвели резервы, и атака на том же самом месте едва ли имеет шансы на успех.
Как потом оказалось, в Корниловском полку накануне был ранен полковник Индейкин, естественный заместитель Неженцева, был убит и храбрый капитан Курочкин, командир моего 1-го батальона. Отдельные роты и сотни после смерти Неженцева остались без общего руководства, и некому было их двинуть в атаку, так как генерал Богаевский не мог один везде поспеть. Этим объясняется, что моя атака осталась без поддержки и со стороны частей 2-й бригады».
Глава XII
Смерть Корнилова
Вечером 30 марта в домике фермы состоялся военный совет – последний в жизни Корнилова.
Собрались в его комнате кроме его самого еще генералы Алексеев, Деникин, Романовский, Марков, кубанский атаман полковник Филимонов и я. Места на кровати и скамье всем не хватило; часть сидела на соломе на полу. Комната едва освещалась двумя-тремя восковыми свечами: другого освещения у нас уже не было. Окно в сторону красных было закрыто циновкой, чтобы скрыть свет у нас.
Настроение духа у всех было подавленное: из докладов Романовского и командиров бригад выяснилось, что потери в частях были значительные (например, в Партизанском полку осталось всего 300 штыков); пополнять их было некем и нечем. Снарядов и патронов оставалось мало. Все части сильно потрепаны, перемешаны и крайне утомлены; часть кубанских казаков, пополнявших полки, расходится по своим станицам; заметна утечка добровольцев с фронта в тыл, чего раньше не было…
А между тем у большевиков, несмотря на большие потери, силы увеличивались приходом новых подкреплений. Боевых припасов было огромное количество.
Во время грустной беседы Марков, сидя в углу на соломе, заснул: сказались две бессонные ночи и крайнее моральное и физическое напряжение боевых частей… Все мы также едва пересиливали себя, чтобы не последовать его примеру.
Вдруг грохот разрыва снаряда и сильный удар в наружную стену заставил всех встрепенуться: оказалось, что вблизи от дома разорвалась граната, большой ее осколок плашмя ударился в стену нашей комнаты, но, к счастью, не пробил ее…
Штурм Екатеринодара был предрешен Корниловым: он считал, что другого выхода не было.
Мы были собраны, по-видимому, не затем, чтобы узнать наше мнение по этому вопросу, хотя Корнилов и спросил его, а для того, чтобы внушить нам мысль о неизбежности этого штурма. Все мы, однако, заявили, что рассчитывать на успех невозможно, а в случае неудачи все будет обречено на гибель. И только генерал Алексеев, не протестуя против атаки города, предложил отложить ее на сутки, чтобы дать людям хотя бы сомнительный отдых.
Корнилов согласился на это, и штурм назначен был на утро 1 апреля.
Около 7 часов утра я зашел к Корнилову, чтобы доложить ему о результатах своего объезда позиции бригады накануне вечером, а также последние утренние сведения. Лавр Георгиевич сидел на скамье, лицом к закрытому циновкой окну, выходившему на сторону противника. Перед ним стоял простой деревянный стол, на котором лежала развернутая карта окрестностей Екатеринодара и стоял стакан чая. Корнилов был задумчив и сумрачен. Видно было, что он плохо спал эту ночь, да это и понятно. Смерть Неженцева и тяжелые известия с фронта, видимо, не давали ему покоя.
Он предложил мне сесть рядом с собой и рассказать то, что я видел. Невесел был мой доклад. Упорство противника, видимо, получившего значительное подкрепление, огромные потери у нас, смерть командира Корниловского полка, недостаток патронов, истощение резервов… Мой рассказ продолжался около получаса. Корнилов молча выслушал меня, задал несколько вопросов и, отпустив меня, мрачно углубился в изучение карт. Его последние слова, сказанные как бы про себя, были: «А все-таки атаковать Екатеринодар необходимо: другого выхода нет…»
