Михаил Штереншис - Зигмунд Фрейд
Здесь нет возможности более основательно рассмотреть эту тему с разных сторон. Фрейдизм вовсе не одинаково воспринимался разными художниками. Да и сам он не однороден. Уже в годы бурного развития дадаизма и сюрреализма Юнг и Адлер пытаются трансформировать учение Фрейда, «исправить» его и соединить с антропологией и этнологией, с историософией. Сам Учитель был недоволен и удручен таким поворотом событий.
Последняя книга Фрейда появилась уже в то время, когда сюрреализм вступил в свою зрелую стадию. Именно поздняя, «мифологическая» ипостась фрейдизма могла бы стать главной «собеседницей» зрелого искусства Макса Эрнста, Рене Магритта, Луиса Бунюэля, Эжена Ионеско, Сальвадора Дали. Однако же вопрос о том, насколько они были знакомы с новым фрейдизмом эпохи книги «Цивилизация и ее тяготы», остается открытым. Работы позднего Фрейда и туманны, и эзотеричны, и отвлеченны — во всяком случае, по сравнению с энергичной ясностью, строгостью доказательств и умелым, доходчивым изложением его довоенных работ. Возникает впечатление, что для художников существовал единственный Фрейд — тот, кто описывал «Эго» и кто разрабатывал методы психоаналитической помощи и оставил в обиходе европейцев такие ходовые понятия, как «эдипов комплекс» или «комплекс неполноценности». Они были квиты — художники и их кумир. Они делали очень сходное, можно сказать, общее дело, но оставались друг для друга непроницаемыми.
Дали в дневнике пишет: «В день, когда я посетил высланного в Англию Фрейда, незадолго до его смерти, он сказал мне:
— В классических картинах я ищу подсознание, в сюрреалистических ищу то, что сознательно!
Иначе говоря, это означало приговорить сюрреализм как доктрину и сектантство, чтобы классифицировать его в «состояниях духа» — так же у Леонардо драма стиля включала трагизм искусства. Фрейд особо занимался в то время «религиозным феноменом Моисея». Я вспоминаю, с каким трепетом он произносил слово «сублимация»: «Моисей — это сублимация во плоти». Отдельные науки нашего времени специализировались на изучении трех констант жизни: сексуальный инстинкт, чувство смерти и страх пространства-времени. Эти ценности, раз проанализировав, важно сублимировать: половой инстинкт в эстетике, чувство смерти в любви, страх пространства-времени в метафизике и религии. Довольно отрицать! Надо утверждать. Довольно стремиться к излечению. Надо сублимировать. Стиль заменит автоматизм, техника — нигилизм, вера — скептицизм, строгость — небрежность, сдержанность — непринужденность, индивидуализм и иерархия — коллективизм и единообразие, традиция — экспериментаторство».
Эта встреча произошла 19 июля 1938 года. Сальвадор Дали пришел поклониться Фрейду, высланному фашистами в Англию, как своему духовному наставнику. Их встречу в Лондоне организовал Стефан Цвейг. Дали пришел к Фрейду вместе со своей женой Галой и с английским писателем, миллионером, владельцем картины Дали «Метаморфоза Нарцисса» Эдуардом Джеймсом. Эту картину они принесли с собой и показали ее отцу психоанализа. Бесспорно, она его заинтересовала. «Было бы весьма интересным аналитически исследовать процесс создания этой картины», — писал он на следующий день после визита Дали Стефану Цвейгу.
Во время этой беседы Дали попросил Фрейда прочесть его статью о паранойе, если у мэтра психоанализа найдется на это время. Дали настаивал, что это не причуда сюрреалиста, а научное исследование, и горячился, а Фрейд продолжал молчаливо рассматривать его. Когда Дали взволновался до предела, Фрейд обернулся к Цвейгу:
— Сроду не видывал такого — настоящий испанец! Ну и фанатик!
Так что утверждение о том, что у Сальвадора не было кумиров, несколько опрометчиво. Его кумиром всегда был Фрейд. В своих откровениях он писал:
«Я утверждаю, что Фрейд не что иное, как «великий мистик наизнанку». Если бы его тяжелый и приправленный всевозможными густыми, вязкими материалистическими соусами мозг, вместо того чтобы бессильно повиснуть под действием притяжения самых потаенных, скрытых в глубинах планеты земных клоак, устремился бы, напротив, к другой головокружительной бездне, бездне заоблачных высот, так вот, повторяю, тогда этот мозг напоминал бы уже не отдающую аммиачным запахом смерти улитку, а был бы точь-в-точь как написанное рукой Эль Греко Вознесение. Не устаю благодарить Зигмунда Фрейда и громче прежнего славить его великие откровения.
Мозг Фрейда, один из самых смачных и значительных мозгов нашей эпохи, — это, прежде всего, улитка земной смерти. Впрочем, именно в этом-то и кроется суть извечной трагедии еврейского гения, который всегда лишен этого первостепенного элемента — Красоты, непременного условия полного познания Бога, который должен обладать наивысшей красотой».
Но не только художники пили из фрейдовского ручья. Несомненно, антропология также обязана Фрейду, столь плодотворно установившему психическую осмысленность ряда сновидений, ценными моментами в своем развитии; но, помимо этого, в процессе его работы ему удалось достигнуть и большего, а именно: впервые истолковать биологический смысл сновидения как некоей душевной необходимости. Наука уже давно постигла, каково значение сна в хозяйственном обиходе мироздания: он восстанавливает истощившиеся за день силы, возобновляет израсходованную нервную энергию, устанавливает перерыв и отдых в сознательной работе мозга. В соответствии с этим казалось бы, что совершеннейшей, с гигиенической точки зрения, формой сна должна быть, собственно, абсолютная, черная пустота, родственное смерти погружение в небытие, приостановка работы мозга, утрата зрения, понимания, мыслительной способности. Почему же природа не наделила человека такой, с виду наиболее целесообразной, формой отдохновения? Почему при неизменной осмысленности всех ее явлений она оживила черную завесу сна колдовской игрой видений? Почему еженощно тревожит она эту пустоту, этот путь в нирвану столь соблазнительным для души мельканием мнимой яви? К чему сновидения? Разве они не связывают, не смущают, не расстраивают, не противодействуют столь мудро задуманному отдохновению? С виду бессмысленные, разве они не опорочивают идею целесообразности и планомерности природных явлений? На этот вполне естественный вопрос биология до Фрейда ничего не могла ответить.
Вернемся теперь к теме «Фрейд и еврейство» и к его книге о Моисее. Фрейд хотел объяснить происхождение особого характера еврейского народа, характера, который сделал возможным его выживание до наших дней. Он полагал, что этот характер запечатлел в евреях Моисей, дав им религию, которая возвысила их чувство собственного достоинства настолько, что они стали считать себя лучше всех остальных людей. Очень трудно представить, что один человек может создать такую стройную религию на пустом месте, но Фрейда этот не смущает. Соответственно, полагает он, держась в стороне от других народов, евреи и выжили. Смешение крови особенно не мешало этому, так как вместе их держал фактор идей, общее владение определенным интеллектуальным и эмоциональным богатством. «Религия Моисея», как называл иудаизм Фрейд, привела к такому результату, потому что она утверждала, что евреи были избраны Великим Богом и им суждено было получить доказательства его особого благоволения. Она обусловила рост их интеллектуальности, который, сам по себе достаточный, кроме этого открыл путь к высокой оценке умственного труда и к дальнейшему ограничению инстинктов. Сложно сразу разглядеть умственный труд у кочующих пастухов и позже — у оседлых земледельцев, но пророки иногда поражали народ великими прозрениями.
