Игорь Домарадский - Перевёртыш
"Самодержец"
Cum principia negante non est disputandum
С отрицающим основы, нечего и спорить.
Однако неожиданно все резко изменилось к худшему. Каким-то образом Волжинский умудрился окончательно испортить отношения с Рычковым и в сентябре 1982 года был освобожден от должности директора ВНИИ ПМ. В "утешение" его назначили на мою прежнюю должность начальника отдела Совета (а я раньше даже не предполагал, что это генеральская должность). Как ни трудно было работать с Д. В. Волжинским, но он был интеллигентным человеком.
Почти в это же время умер Г. В. Чучкин, который незадолго до смерти получил повышение в ВПК (стал чуть ли не заместителем его начальника). В ВПК это был единственный человек, знавший меня с момента перевода в Москву и хорошо ко мне относившийся. К тому же он обладал огромным весом, причем не только в. наших кругах. После В. Д. Беляева, для меня это была вторая большая утрата.
Помимо сказанного, начался постепенный развал моего отдела во ВНИИсинтезбелке. После смерти В. Д. Беляева, посыпались бесконечные упреки в адрес отдела в том, что он ничего не дает Институту и Главмикробиопрому, а мои отчеты стали утверждаться уже директором ВНИИсинтезбелка, и то только после рецензий ВНИИгенетики. Постепенно стали сокращать численность отдела, и боязнь потери работы осложнила мои отношения с его сотрудниками, терявшими веру в мое "могущество". Может быть и можно было еще что-то предпринять, но сказывалось мое постоянное отсутствие в Москве, а неоднократные обращения о поддержке к Рычкову и Калинину эффекта не давали, вызывая лишь раздражение начальства ВНИИсинтезбелка.
Директором ВНИИ ПМ стал генерал-майор Н. Н. Ураков. До назначения во ВНИИ ПМ он был заместителем начальника НИИЭГ. Я встречался с ним в Кирове, когда числился руководителем одной из их тем (см. выше). Тогда он был очень предупредительным и внимательно прислушивался ко всему, что я говорил, даже записывал мои рекомендации в большую "амбарную" книгу. Поэтому на первых порах мне казалось, что с его переходом во ВНИИ ПМ дела пойдут лучше и мне удастся поменяться ролями с Боровиком (я имею в виду круг научных вопросов). Я даже написал ему по этому поводу несколько докладных записок. Однако Ураков заявил, что в деле распределения обязанностей все должно остаться по-старому и что из-за неудовлетворительного выполнения темы по получению штамма он ставит её под свой контроль. После этого началось… Каждую неделю он вызывал меня и моих ответственных исполнителей и выяснял, что сделано за неделю, какие результаты получены. При этом по имени-отчеству он обращался только ко мне, а остальных, по армейской привычке, он вызывал лишь по фамилиям. Ни одно из таких совещаний не проходило гладко. Все уходили злыми и обиженными. Сразу стало ясно, что хорошего ждать не приходится.
Вскоре выяснилось, что Уракова раздражает еще одно, а именно моя лаборатория во ВНИИсинтезбелке. Хотя возможность посещения этой лаборатории по понедельникам было одним из условий моего перевода в Оболенск, он умышленно назначал заседания НТС по этим дням, каждый раз интересуясь, почему я на них не присутствую. Сам он поселился с женой в Протвино и долго не имел квартиры в Москве, Поэтому очень часто он назначал совещания по поводу штамма на субботы ("работаем!") и я никогда не знал заранее, смогу ли в пятницу уехать домой.
Вряд ли есть смысл подробнее говорить обо всем этом. Отмечу лишь, что будучи военным до мозга костей, Ураков, уважал только силу и не терпел никаких возражений. Его сослуживцы по армии, которых было уже немало во ВНИИ ПМ, привыкли, к нему и находили с ним общий язык, а нам, штатским, мириться с этим было трудно. Но большинству деваться было некуда, все были привязаны к Оболенску квартирами и теми небольшими льготами, включая материальные, которые предусматривались постановлениями по Проблеме. Особенно трудно было привыкнуть к полному пренебрежению фундаментальными знаниями. Каждому, кто занимался генетикой, ясно, какая это громоздкая и сложная задача — получение нового штамма, по существу создание нового вида! Поэтому для того чтобы Ураков это понял, приходилось докладывать ему все детали работы: как мы получаем те или иные варианты или к каким ухищрениям прибегаем. Однако в ответ слышалось: "Мне не нужны ваши штаммы; мне нужен только штамм!" или "Мы не в бирюльки играем, а делаем оружие!". Вот тут-то я впервые в полной мере осознал, чем мы занимаемся. Все вещи назывались простым русским языком, без всяких экивоков. А ведь этого не было даже в Кировском НИИ! Даже там на первый план выдвигались чисто научные проблемы, а прикладные вопросы оставались за кадром. Здесь же оказалось, что все мои знания нужны лишь для того, чтобы получить штамм возбудителя, после чего и должны были собственно начаться "настоящие" работы.
Как-то раз, выслушав наш доклад, он заявил мне: "Мы-то у себя получили нужный штамм чумного микроба, а Вы, член-корреспондент, не можете этого сделать с туляремийным микробом!" Однако при этом он забыл, во-первых, что "им" помогал я, а, во-вторых, что по степени изученности биохимии и генетики оба вида нельзя было даже сравнивать. Конечно, я попытался ему об этом напомнить. Когда же по настоянию Режима я передал во ВНИИ ПМ весь мой музей измененных штаммов — потенциальных доноров необходимой генетической информации, а до этого во ВНИИ ПМ музея живых культур вообще не было, Ураков не смог скрыть своего раздражения: "Зачем нам весь этот мусор?". Ко всему прочему Ураков никак не мог (или не хотел) понять еще одной детали указанной мной выше; приобретая нечто новое, микробы нередко теряют старые, не менее важные признаки. Так было и с туляремийным микробом. Приобретая устойчивость к ряду антибиотиков, он терял вирулентность, что с точки зрения тактико-технических требований к оружию было недопустимо (даже падение вирулентности с одной до двух клеток или затяжка гибели животных хотя бы на сутки считались большим "проколом" в работе). Дело кончилось тем, что Ураков вновь пересмотрел распределение всех обязанностей, лишив меня доступа почти во все лаборатории, кроме "корпуса 7", отстранил от заведования последним Ряписа, как "не справившегося" с заданием, и поручил мне руководство отделом по разработке средств защиты растений — бывшую любимую "вотчину" Волжинского.
К этому времени ВНИИ ПМ получил разрешение на работы еще с двумя возбудителями, но они достались уже другим "учёным"; я не должен был "разбрасываться и отвлекаться от порученной ранее темы".
Плоды подобного отношения к фундаментальным наукам не заставили себе долго ждать, но к этому я еще вернусь. Здесь же отмечу, что многое Ураков делал даже в ущерб делу, по-видимому, из-за упрямства, из-за неприятия всего, что исходило от меня. В этом отношении очень типичным было отношение Уракова к одной моей идее, признанной изобретением. Речь идёт о создании "бинарных препаратов". Поскольку при чрезмерных генетических воздействиях часто не удается сохранить все нужные свойства культуры, вместе с соавторами, среди которых был и Калинин, включенный для придания "большего веса" заявке, я предложил использовать два менее "травмированных" штамма, суммарные характеристики которых отвечали бы требованиям ТЗ. Пользу такого подхода в конце-концов признал даже Заказчик. Однако Уракова никто убедить не мог, хотя реализации идеи помогла бы решению многих проблем и избавила бы от больших трудностей; правительственное задание почти наверняка было бы выполнено. В своем упрямстве он дошёл до того, что вообще запретил проводить эту работу, из-за чего нам пришлось уйти в "подполье". На вопрос, в чем причина столь негативного отношения к идее "бинарных препаратов", Ураков как-то ответил, что это давным-давно известно, еще со времен его докторской (кстати, закрытой) диссертации. Но, насколько мне известно, его диссертация была посвящена совсем другому, действительно не новому вопросу: изучению сочетанного действия бактерий и вирусов.
