Альбом для марок - Сергеев Андрей Яковлевич
Саратовские страдания – без хора Пятницкого:
Гитары – без обвинения в мещанском уклоне:
Неаполитанское – без государственных теноров:
Три юные, мечтательные, в белых платьях, свесили ноги с лодки. Средняя – мама, правая – Вера, стало быть, двадцать первый год, на пути в Москву.
Дед за Гохран – больше не за что – получил тогдашнего героя труда – без регалий и привилегий, одна бумага с шапкой расфуфырилась [14]:
– Жесткая, не подотрешься.
В эпоху аббревиатур и интернациональничанья герой труда у деда сэтимологизировался наоборот:
– Никулины опупели совсем, дочке имя придумали: Гертруда́.
Герою труда объявили, что ювелирное искусство чуждо пролетариату, и пристали с ножом к горлу: – Вступай! – Дома он: – Мать, что делать, хоть в петлю. – Да куда тебе, совсем с ума сойдешь.
За отказ у героя отняли профсоюзный стаж – с металлистов, с пятого года.
Кстати, когда маму не принимали в профсоюз, она побежала к съевшему столько обедов на шармака эсдеку Муралову. Большой человек помочь отказался:
– Надо уметь самой постоять за себя.
Почти эсеровское: в борьбе обретешь ты право свое.
Дед работал у Швальбе – тонкий медицинский инструмент. Бабка – у Склифосовского. Еле сводили концы с концами. Дед возмущался:
– Кому на, а кому – нет. И так гроши платят, а тут опять на английских шахтеров собирали. Бастуют! Да они живут в тыщу раз лучше нашего. И ефимплан им никто не навязывает…
Промфинплан при жидовском засилье предстал ефимпланом.
В двадцать первом году мама поступила на естественное отделение I МГУ, не вынесла анатомички и перешла на химическое.
На первой же лекции оглядела аудиторию и соседке:
– Одни евреи!
Соседка тоже была еврейкой.
Маму таскали во все комы:
– Вы не дочь меховщика Михайлова?
В общем:
На чистке: – Какая разница между партией и правительством?
Мама подумала: – Никакой.
Посмеялись. Оскорбления величества не усмотрели.
Оскорблять – ох как хотелось! Бабушка приносила от Склифосовского:
Мамина подружка по пьяной лавочке спела в компании:
Спела и села. А когда вышла, ее стали бояться – как-то сразу запало в сознание, что выходить оттуда – противоестественно. Показывали на большой угловой дом на Солянке:
– Там в подвалах расстреливают – и трупы в Москва-реку.
– Савинков, говорят, мешок с костями был, когда сбросили.
Вычисляли, кто гадит; с вычисленными отношений не прекращали – мало ли что…
Фольклорные расшифровки: ГПУ – Господи Помяни Усопших.
НКПС – Небойся Катастрофы Публика Садись; а если справа налево – Сядешь Поедешь Костей Несоберешь.
Что до одни евреи, мамины ухажеры, товарищи по университету:
Митька Языков, медик:
Гавка Попов, тоже медик, сын крупного лесосплавщика. Скрывал, попался на том, что слал посылки на север. Кончил на лесоповале.
Коля Сабуров – тайный дворянин, восходящее светило химии, уцелел.
Коля Шуйкин – тоже химик. Эту фамилию за глаза не могли не переиначивать. Писал маме стихи под Есенина.
Было их – пруд пруди, все на – ов да на – ев, всех не упомнишь:
– Вроде Володи, похоже на тарантас.
И каждый со своей Большой Екатерининской – столичной, губернской, уездной, заштатной. И каждый, как мама, и без ВОСРа был бы в университете. И каждый с понятиями – разлететься с букетиком:
И каждый вставал в тупик перед политграмотой. Классово, может быть, чуждые, отнюдь не враждебные, они не были и не стремились стать в доску своими, но их уже нес поток, и один Бог хранил их, растерянных, от непонятной им гибели.
Что они пели в своей компании!
Городская частушка:
To же c неким кулёром:
Героически-довоенное:
