Эл Алонсо Дженнингс - С О. Генри на дне (фрагмент)
— Много выколачиваете? — Биль говорил с ними как равный. Он всегда усваивал в таких случаях язык и мысли собеседника.
— Много там выколотишь, как же!
Мэм уплетала бифштекс и с невероятной быстротой глотала куски, почти не пережевывая их.
— Только и хватает на то, чтобы заплатить два доллара за комнату. Если повезет, мы сыты, если нет, дохнем с голоду. Вот разве только подвернутся когда такие благородные мужчины, как вы.
— Вы не знаете, что такое голод, — спокойно добавила Сю. Она была голодна как волк и с явным усилием воли удерживалась от того, чтобы не проявить такой же прожорливости, как Мэм.
— Вы не страдали так, как мы.
— Думаю, что нет. — Биль подмигнул мне. — А, должно быть, здорово трудно прокормиться здесь?
— Да, уж насчет этого вы угадали. Дело нелегкое. Если шкура крепкая, тогда еще полбеды. А вот когда слаб человек — ну, тогда один конец: подыхай, и баста.
Сю откинулась и посмотрела на свои длинные белые руки.
— Вот Сади так и сделала. Мы с ней вместе приехали из Вермонта. Думали, заработаем пением. Сначала и вправду устроились в хор и жили себе припеваючи. Потом хор распался, а тут наступило лето, и мы остались без куска хлеба.
Мы нигде не могли найти работы и вечно ходили с пустым брюхом. Бедняжка Сади все изводилась и думала о Бобе Пэркинсе; она молилась, чтобы он приехал за ней, как обещал. Она была здорово врезавшись в него, и, когда мы уезжали, он обещал, что приедет и заберет ее, если она не устроится здесь.
Я больше не могла выдержать и пошла на улицу, чтобы как-нибудь прокормиться. Плевать я хотела на всех. Но Сади не пошла. Она сказала, что не может разбить сердце Боба. Он должен приехать. Я вернулась через несколько недель. Мне удалось сколотить немного денег, и я хотела отправить Сади обратно домой, но ее уже не было в живых. Она перестала надеяться на Боба и покончила с собой. Отравилась газом в той самой комнате, где мы жили.
Портер разливал кофе и не пропускал ни единого слова.
— А Боб, должно быть, так носу и не показал?
— Нет, он приехал. Сказал, что перевернул все вверх дном, чтобы отыскать нас. Побывал во всех меблирашках в городе — все искал Сади. Мне было ужасно тяжело сказать ему. Черт! Он потом долго, долго не говорил ни слова. Затем расспросил меня все о Сади, и как она жила, и почему не дала ему знать о себе. Я выложила ему все начисто, а он сказал мне только: «Вот, Сю, купите себе поесть».
Он дал мне пять долларов, и мы с Мэм заплатили за квартиру и живем на них с того времени. Это было неделю назад. С тех пор я не видела Боба. Все это его просто ужас как пришибло.
Сю продолжала говорить короткими, отрывистыми фразами, но Портер не обращал на нее больше никакого внимания. Он вдруг встал, подошел к маленькому столику и вернулся с экземпляром «Королей и капусты».
— Прочтите это, когда у вас будет время, и скажите мне свое мнение.
Ужин был окончен. Портер, по-видимому, горел нетерпением отделаться от всех нас. Девушки были очень довольны вечером. Младшая с сожалением посмотрела на хлеб и мясо, оставшиеся на столе. На стуле лежала бумага. Я завернул в нее еду и завязал пакет:
— Возьмите с собой. Вам пригодится на завтрак. Сю была в замешательстве:
— Мэм! Ради бога… Ну что за жадюга!
— Черный денек может наступить для нас не сегодня завтра.
Портер был озабочен. Он едва заметил, что они ушли. Идея была выслежена. Она овладела им. Он уже чувствовал аромат резеды.
Сю рассказала свою историю волшебнику. Ее бесхитростный рассказ прошел через тонкую призму его ума и вылился в своеобразном реализме «Меблированной комнаты».
Если Портер, как никто, понимал голос города, проникая в сосуды, питающие его сердце, то это происходило оттого, что он был закоренелым старателем, неутомимо вонзавшим свою кирку в жесткий асфальт. Он открывал богатейшие россыпи на улицах и в ресторанах Манхаттана. Проникая сквозь грубый гранит его материализма, он обнаруживал в недрах золотую руду романтики и поэзии.
Сквозь слой пошлости и глупости он видел мягко сияющее золото юмора и пафоса. Нью-Йорк был его золотой россыпью. Но удача достигалась здесь не везением, а неуклонным стремлением к цели. Ни один писатель не работал упорнее, чем О. Генри. Это был ненасытный исследователь.
Человек обычно выбирает себе какую-нибудь профессию или ремесло и с радостью отдает в часы досуга свое внимание другим интересам. Для О. Генри в работе заключался весь смысл жизни. Они были неотделимы друг от друга. Он попросту не мог удержаться от того, чтобы не подмечать, не наблюдать и не запечатлевать в уме своих открытий, точно так же, как негатив не может не фиксировать изображения всякий раз, как на него падает свет. Гений Портера сам, помимо его воли, выбирал и слагал рассказы.
Иногда он сразу наталкивался на промытое золото, как в той истории, которую рассказала ему Сю. Иногда же ему попадалась только жилка. В общем, следует сказать, что он редко пользовался темами в том виде, в каком они доставались ему.
Песок, который он добывал, много раз промывался, прежде чем заблестеть чистейшим золотом О. Генри: то, что казалось бы другому просто измельченным камнем, сверкало у него, как драгоценный самородок. Так было и с алебардщиком из кабачка «Замок на Рейне».
— Я познакомлю вас с пильзенским, — сказал он мне раз вечером, когда мы отправились бродить по городу. — Оно понравится вам больше вашего кофе. Удивляюсь только, как вы можете пить его? По-моему, в нем пули не тонут.
Мы отправились в немецкий ресторан на Бродвее и заняли там маленький столик, недалеко от подножия лестницы. В одном из рассказов О. Генри говорит, что для ньюйоркца «нет большей чести, чем пожать руку хозяину модного итальянского ресторана, где подают макароны, или удостоиться кивка от метрдотеля с Бродвея». Эти знаки уважения часто выпадали на долю Портера.
Пильзенское было не дурно, но любопытство мое привлекала, главным образом, забавная фигура, стоявшая на площадке лестницы в костюме средневекового алебардщика. Я не мог оторвать глаз от этого человека. У него были необычайно хитрые глаза и необычайно слабые руки. Контраст с внушительным рыцарским панцирем получался преуморительный.
— Взгляните на это колченогое чучело, Биль. Представьте себе средневекового оруженосца.
Пальцы алебардщика были совсем желтые от никотина.
Портер посмотрел на него, откинулся на спинку и молча допил свое пиво.
— Славный рассказ.
Вот все, что он произнес. Мы рано вернулись домой, оба вполне трезвые.
В таких случаях мы обычно усаживались в комнате Биля и беседовали до часу или двух. Но на этот раз все шло по-иному.
